Слово редактора
Уважаемый читатель, в этом выпуске «Культпросвета» мы, во-первых, познакомим вас с небольшими отрывками из книги Арнольда Харитонова «Дорогая моя «Молодёжка». Писатель закончил ее незадолго до своего ухода, он не дождался превращения рукописи в собственную книгу. «Дорогая моя «Молодёжка» была издана благодаря родственникам и друзьям публициста и презентована 5 октября в Музее города Иркутска. Во-вторых, предлагаем вашему вниманию подборку стихотворений братской поэтессы Ирины Гончарук, участницы литобъединения «Шклинда», некогда весьма яркого и популярного. В августе этого года Ирина Гончарук умерла, и эта подборка, можно сказать, памятная. Кроме того, представляем вам иркутского поэта, верлибриста Александра Сокольникова в необычной для него роли мемуариста. Сокольников рассказывает о том, как в 1966 году он, будучи студентом, встретился с тогда еще молодым и еще не очень знаменитым поэтом Виктором Соснорой. Соснора выступал перед иркутянами в научной библиотеке Иркутского госуниверситета – читал стихи, поэмы и отрывки из «Летучего голландца», тогда еще неоконченного романа. Потом Соснора встретился с научной общественностью в СЭИ – Институте систем энергетики в иркутском Академгородке. Затем его повезли в Усолье-Сибирское, там он выступил со сцены Дома культуры химкомбината… Два года назад Виктора Сосноры, теперь уже знаменитого поэта, классика петербургской литературы, не стало – но остались воспоминания о нем живых.
Ирина Гончарук
Родилась в 1968 году в г. Боровичи Новгородской области. Училась в Новосибирском госуниверситете на экономическом факультете. Работала на Братском лесопромышленном комплексе, в ЖЭУ, в «Сибэкологии». Публиковалась в городских и областных газетах, журналах «Сибирь», «Сибирские огни», «Байкал», альманахе «Иркутское время». Мать четверых детей. Умерла 8 августа 2021 года. «Последняя гвардия братского литературного объединения «Шклинда», нежнейший, лиричнейший поэт с тяжелой судьбой» – так написала о ней организатор Костроминских поэтических чтений в Братске Оксана Костромина.
***
В квартире непривычно тесно
и золотится пыль столбом,
и тени оседают в креслах –
– Все замедляется... На том
конце луча – заря клубком,
на этом – в позолоте лица.
Чуть теплится огонь на том,
на этом не угомонится...
И утро в острие луча
однажды покидает дом,
а вечером – лучом с плеча...
И все кончается на том.
***
Ей нечем и незачем жить?
Рассказывай сказки чужие:
Как луковой скорбью ножи
Охвачены – расскажи ей.
Сама эту быль расскажу:
Прихожая с воздухом горьким,
Жучка в апельсиновой корке
Качает оранжевый жук.
Я в дом, как домой, прихожу:
Прихожая с воздухом прежним,
И девочка плачет в манеже,
И так ей в ответ прожужжу:
«Желаешь, жука покажу
На выжатой, выжженной корке,
В прихожей, где в воздухе горько,
Где мается розовый жук,
Желаешь, жука покажу».
***
В нас столько мудрости всегда,
а хочется всего полслова.
В объятия огней готова
упасть весенняя вода.
Ей нравится себя сломать
на сотни обручей хрустальных.
И для нее звезда – не тайна,
свет равноденствия в домах.
***
Я испугалась, замолчав.
И тишина вскрывает вены.
Как можно жить обыкновенно
с волной воздушной на плечах?
Через соломку, не спеша
вытягиваешь время-воздух.
И все равно, моя душа,
смертельную хватаешь дозу!
Падешь в зеленую траву,
пойдешь на корм червонным рыбам...
Как стрекоза в воздушной глыбе
ты грезишь жизнью наяву.
***
Давай с тобой поговорим
о том, о сем, пуская дым.
Раскладывая нашу жизнь
как будто вилки и ножи.
Направо – нож,
налево – бред…
А с нами, что ж,
не бог, а Фрейд.
Направо – боль,
налево – блажь…
Любимый, соль
не передашь?
***
И отходят поезда, и взлетают
самолеты, топоры и пичуги.
Дует ветер или книгу листает,
или облако мнет на досуге...
...Все равно, в котором городе выйти:
до пивной подать рукой, как до Бога.
И поет фитиль, пропитанный спиртом.
Лик иконный морщит Мать-недотрога...
Пахнет ладаном каждый волос,
словно лист порыжелой тетради.
И срывается молящего голос:
то ли робок, то ли пьян, то ли жаден.
***
И дома по земле стелились,
словно дым, и светились окна,
словно угли. По тротуарам
дождик шел, и влюбленным парам
под полой его было мокро.
Дождь нечаянный – иностранец,
он совсем из другого теста.
И в руках его тают грани
все... Без времени льет и места
он, распахнутый, словно циркуль...
***
Ты спросишь: зачем я на свете жила,
зачем в это низкое небо дышала.
Отвечу: оно на ладони лежало,
огромное, серое, словно журавль.
***
Все рассказаны сказки
и расставлены точки…
И в чужие салазки
сели Евины дочки.
И с горы полетели,
задыхаясь от ветра…
Это им не тефтели
тырить в емкость из фетра.
Всё, казалось бы, в шляпе –
козни были да сплыли…
Расскажи маме-папе
как мы все жили-были.
Как мы все спали-ели,
тайно верили в сказки,
как в чужие салазки
дочки Евины сели.
***
Белое тело берёз,
красное – сосен.
Бог же меня понёс,
поднял – и бросил.
Вдоль языков дорог
стены молчанья.
И не туман – парок
над иван-чаем.
Если закрыв глаза,
в образы вникнуть.
Где-то там стрекоза –
над земляникой.
Где-то шмелей и пчел
нежные пули…
Только я – ни при чём
в этом июле.
***
Утро серое – не в строку,
Но, не зная с душой разлада,
Так бессовестно белокур
Одуванчик чужого сада.
Словно капля дрожит строка…
Упадет, лишь подует ветер:
Мальчик дразнит в саду щенка,
Рыжекудр и по-детски светел.
Лист упал…и лежит у ног,
Как подачка или награда…
Как бессмысленно одинок
Одуванчик чужого сада!
***
Стоят деревья без просвета,
за ними – небо с облаками.
Зеленым мохом схвачен камень,
как малахитовым браслетом.
Вот мир расходится кругами,
и на последнем – солнце гаснет.
Снежинка падает, другая,
и все кончается... Прекрасно.
Александр Сокольников: несколько дней с легендарным Соснорой
«Ось таланта чуть качнется – кони в крик!
Ничего не остается, кроме книг»
(В. Соснора, «Мартовские иды»)
В этом году Виктору Сосноре исполнилось 85 лет со дня рождения. В Иркутске всё меньше остаётся тех, кто слушал тридцатилетнего поэта, автора книг «Январский ливень» и «Триптих» в Союзе писателей, в университете, библиотеках. Запомнилась ли, например, будущим артистам, тогда студентам Иркутского театрального училища, встреча с Виктором Соснорой в 1966 году? А ведь среди них был и легендарный для Иркутска Виталий Зикора (чуть ли не в рифму!), ныне москвич, будущий народный артист России, и когда я ему напоминаю о тех днях, он смущается и спрашивает: «А что, на самом деле это было?» Но ведь именно тогда мы и познакомились с Зикорой! Я был на втором курсе Иркутского университета, но изучению исторических дисциплин предпочитал занятие свободным стихом. Мои первые опыты одобрял и поддерживал Марк Давыдович Сергеев, он же и позвал меня на выступление ленинградского поэта в Союзе писателей, который тогда занимал здание на ул. 5-й Армии.
Почему пригласили никому не известного Сашу Сокольникова? Тогда я не очень раздумывал об этом, Марка Сергеева не допытывал. Тот, скорее всего, понимал, что в паузах между литературными встречами Сосноре нужен был благодарный понимающий слушатель, не жалевший времени на долгие беседы. Судя по всему, поэт уже устал от критиков. Однажды в нашу беседу попытался вклиниться молодой университетский преподаватель, кандидат наук, филолог, он хотел поделиться своими замечаниями и, указуя на меня, начал было: «Тут вот сейчас здесь с вами наш скудентик…», тесня меня плечом. А Сосноре, видно, больше не хотелось критику слушать, он к нему спиной всё поворачивается, отодвигается – так мы втроём и «покрутились» на месте! Наконец, гость наш не выдержал и рявкнул – в мою сторону, конечно: «Какого… ты не даёшь нам поговорить?»
Тогда стояла ранняя осень, но Соснора не расставался с длинным чёрным шарфом. Волосы он носил до плеч. Я ездил в Усолье на его выступление в библиотеке. Мы слушали с раскрытыми ртами, ведь это были шестидесятые, «железный занавес», а гость рассказывал о своей поездке в недосягаемый для нас Париж, город-праздник, о котором писали Хемингуэй и Эренбург!
После выступления в Иркутском театральном училище он, кажется, вполне добродушно и с юмором отнёсся к тому, что будущие актёры не восприняли его стихи. Возможно, слушатели были ещё молоды, поэтому не поняли смысла этой поэзии, ещё в силу своего возраста не могли оценить смелость автора. После встречи ребята, в том числе и Зикора, окружили почему-то меня; видимо, на тот момент лирика из уст сверстника показалась им ближе. «Видишь, я их не очаровал, все подходили к тебе, разговаривали с тобой», – мягко посетовал Соснора.
Виктор Соснора казался таким простым, доступным, что в те дни я отважился показать ему свою поэму в стихах «Идиот». Текст был оформлен рукописно, 60 страниц. Сохранились его пометки на полях карандашиком в тех местах, что показались удачными! И собственноручная расписка мэтра: «Я, Виктор Соснора, взял взаймы метафоры пока у незнаменитого поэта Саши Сокольникова». (Ровно 55 лет прошло с тех пор, строфы «В Японии/ выпал снег/ И все розы/ Постриглись в монахини…» родились в тот год.)
Идём мы с Соснорой по улице Карла Маркса, на углу – сапожная мастерская, рядом с нархозом. В поэме «Идиот» была глава о Герое Советского Союза, чистильщике обуви, – и здесь его реальный прототип полировал ботинки. Я не ожидал, что Соснора вдруг вспомнит о прочитанном. Он вдруг кивнул и спросил: «Он – твой Герой?» Я говорю: «Да». И Соснора – раз, бах, башмак перед ним ставит! А Звезда Героя так над ними и парит! Он всё понял! Соснора вернулся ко мне в чистых ботинках и спросил: «Что, разорвать меня готов был, обиделся, да? Знаешь, Саша, вообще ты должен понять: поэт истинный к любой работе относится с уважением. Для литератора истинного нет высшего труда, нет белоручного труда, нет зазорного труда». Так и сказал! То есть на примере показал, что не удел поэзии – черновые наскоки, не дело это в поэзии – кого-то унижать и презирать. «Считай, я сейчас показал, как чту его труд, он тоже творческий, и гонорар ему хороший от меня был за работу!» – сказал мэтр, в прошлом рабочий Невского машиностроительного. Урок я усвоил, и кем бы ни был потом – плотником, сторожем, экспедитором, а поэзия была со мной всегда!
…С момента этой единственной встречи с поэтом и до ухода Сосноры прошло более полувека. Я не решался навестить его, когда приезжал в город на Неве. Только однажды, когда в 2003 году друг моей юности Женя Варламов собрался в Питер, я попросить передать Сосноре привет от меня. Вернувшись домой, Варламов рассказал, что Соснора хорошо его принял, сразу вспомнил Иркутск и всех, с кем встречался, в том числе и меня.
Александр Сокольников,
лауреат Всесоюзной премии им. В. Хлебникова
Арнольд Харитонов
Из книги «Дорогая моя «Молодёжка»
На Киевской, 1 (отрывок)
И вот я подхожу к скромной на вид двери на улице Киевской, 1. Она за углом улицы Карла Маркса на первом этаже трехэтажного здания. Перед нею в провалившемся асфальте сверкает антрацитовым блеском довольно большая лужа, которая если и высыхает, то в очень сильную и продолжительную жару, да и то не всегда до конца. Через дорогу – аптека, за ней такая же скромная дверь с ещё менее заметной вывеской: «Кожно-венерологический диспансер». Дальше – хлебный магазин, в уголке которого скромно притулился небольшой прилавок, за которым владычествует тётя Хася. Она торгует пивом. Можно подумать, что кто-то очень заботливый специально поместил её сюда – вот она-то и её продукт не раз спасали моих коллег и их горящие трубы.
Открываю заветную дверь с вывеской: «Редакция газеты "Советская молодёжь"». Тут кстати сказать о названии. Мы им скромно гордились – оно было какое-то всесоюзное. Во всём большом СССР так назывались только три газеты – наша, Риги и Нальчика.
За дверью коридор, который сразу же поворачивает вправо, оставляя за собой ещё одну дверь. Я, новичок, ещё не знаю, что за ней вход в скромный кабинет, который тем не менее очень важен – в нём стучат пишущие машинки двух машинисток, без которых газета просто не могла бы выходить: печатать не умел почти никто, да и свободных машинок не было. Одну из машинисток звали Надежда Юртина, она работала в редакции с незапамятных времён, её очень уважали ещё и потому, что при случае у неё можно было одолжить «трояк до получки». Вторая часто менялась, я не припомню, кто именно тогда владел второй машинкой.
Здесь же была отгорожена небольшая часть комнаты, она пафосно называлась библиотекой. Не помню, были ли там какие-то книги, но сочинения Ленина должны были присутствовать и даже были востребованы – редкий газетный материал обходился без ленинской цитаты. Но зато здесь были подшивки «Молодёжки» всех прежних лет, в них иногда надо было погружаться. Заведовал всем этим хозяйством совершенно глухой человек по имени Лев Синайский. Его глухота была предметом шуток редакционной молодёжи. Время от времени кто-нибудь из них выходил в коридор и кричал во всё горло: «Синайский, к телефону!» Или реанимировалась старая хохма: мол, Синайский слышит не хуже любого из нас, просто он шифруется, он японский шпион, ему так удобнее. У него под ухом кричали, чем-нибудь стучали, только что не стреляли – потому что не было огнестрельного оружия. Однако глухота не мешала ему выступать на партийных собраниях (коммунистам нравился его странный птичий голос, он развлекал во время скуки этой говорильни) – Лев Моисеевич был членом КПСС со стажем, вступил тогда, когда не был глухим, и даже, говорят, недурно играл на баяне.
Итак, маленькая часть коридора кончается. Поворачиваю направо – передо мной ещё один длинный, глухой, сумрачный коридор, в котором и окон-то нет, светят только редкие электрические лампочки.
Первые две двери, таблички на них – здравствуйте, пожалуйста! – сообщают о том, что там находится… филиал института охоты и звероводства. А редакция тут при чём? Потом я узнаю, что такое соседство сложилось издавна, никто не помнил, когда.
Долгое время мы сосуществовали, почти не общаясь. Но соседи подавали признаки жизни. Время от времени оттуда вываливался кто-нибудь, мягко говоря, не совсем трезвый и надолго запирался в уборной. Это никого особенно не смущало – наши ребята тоже трезвенниками не были. Но вот когда у них там что-то начинало вариться и по коридору плыли не очень аппетитные запахи, молодёжкинцы ворчали: опять охотоведы своих крыс варят. Но претензий не предъявляли, понимая: это издержки производства – учёным-охотоведам присылали из таёжных хозяйств для изучения тушки лесных зверьков, а варили оных вовсе не для того, чтобы, упаси господи, употреблять в пищу, а вываривали скелеты для своих исследований.
Позже я познакомился с некоторыми из учёных. Точнее, познакомился со всеми, но близко сошёлся с двумя. Это были очень интересные люди.
Владимир Владимирович Тимофеев. Этот маленький, сухонький, легкий на ногу старичок приходился родным братом великому генетику Николаю Тимофееву-Ресовскому, знаменитому Зубру, про которого Даниил Гранин написал документальный роман под названием «Зубр». Но Владимир Владимирович и сам по себе был интересен. Этот похожий на гнома совершенно седой старичок в солнцезащитных очках с зелёными линзами хватил сполна сталинских лагерей, но не утратил ни оптимизма, ни работоспособности. Он был не только охотоведом, но и отличным кинологом. Вместе с младшим по возрасту коллегой, таким же талантливым учёным Анатолием Владимировичем Гейцом они воссоздали и восстановили в правах замечательную породу охотничьих собак «восточносибирская лайка». Объехали и обследовали все исконные охотничьи места в основном по верховью Лены – Качуг, Жигалово, Карам, а также Катангский район, отобрали самых перспективных щенков, растили их по всем правилам кинологии, получили от них потомство в четвёртом поколении. И только тогда на столичных рингах появилась и триумфально утвердилась эта замечательная порода. А я всю жизнь с гордостью вспоминаю, что однажды Владимир Владимирович брал меня с собой в собачий питомник в Мотах, где отбирали собак на выставку в Москву.
Второй мой приятель – Семён Климович Устинов. Этот охотовед, ставший хорошим писателем, исходил пешком все байкальские берега, а также верховья родной моей реки Лены и даже добрался до её истоков, до ручейка в горах Прибайкалья, что навсегда осталось предметом моей белой зависти. Написанные им книги я перечитываю.
На БАМ, на Нию и дальше – в Наканно (отрывок)
Совсем другое дело, когда мы с Калаяновым (фотокор «Молодежки» Владимир Калаянов. – Прим. ред.) поехали на Нию, которую строили грузины. Правда, сначала нам не повезло – начальник ГрузБамстроя Анзор Варламович Двалишвили отбыл в командировку, а нам так хотелось познакомиться с заместителем министра строительства Грузии, коим он и являлся. Но его с успехом заменил главный инженер Нугзар Ильич Мгеладзе, а также гостеприимный прораб Анзор Лилушвили, который обеспечил нам и стол, и дом.
Но это всё сообщения о нашем обустройстве. А теперь начинаются чудеса, которые подарила нам эта маленькая станция. Володе очень понравилось знакомство с первым поселенцем на станции Ния-Грузинская. Звали его Петька. Именно так, не Пётр, не с отчеством. Попросту Петька. Потому что был он козёл. Да, именно козёл. С рогами и бородой. Довольно упитанный. И уважаемый. Потому что есть у грузин такой обычай – на место нового жительства выпускать козла. Так Петька первым ступил на землю бамовского посёлка. Был он тогда совсем маленьким козлёнком, но довольно самостоятельным и независимым. Почувствовав под копытцами новую землю, он взбрыкнул, мэкнул и немножко пробежал по полянке. Новое место ему понравилось. Тем более что его здесь уважали, баловали и подкармливали. Вскоре он вырос в большого козла, а при всеобщем попустительстве стал довольно нахальным. К тому же ему многое прощали. Например, простили, что он съел генеральный план посёлка. Дело в том, что он очень любил есть бумагу. Зимой всё время ошивался около газетного киоска, копытил из-под снега бумажные мешки и с аппетитом их поедал. Однажды летом дождался, когда все уйдут на обед из штабного вагончика, проник туда и съел кальку с планом. Его простили, тем более что чертёж был, конечно, не в единственном экземпляре.
Но и у него был кумир. Эта женщина интересна не только ему, но прежде всего нам. Это была директор местной школы Надежда Павловна Хныкина-Двалишвили. Нетрудно догадаться, что она была женой начальника поезда Анзора Варламовича Двалишвили. Но многим в стране она была известна именно под девичьей фамилией – легкоатлетка Надежда Хныкина была заслуженным мастером спорта, призёром двух Олимпийских игр – в Хельсинки и в Мельбурне. На крохотную станцию Нию она приехала в должности директора малоформатной школы. Её здесь любят. Козёл Петька ходит за ней по пятам, ждёт её у крыльца школы в обществе длинноногого подростка лосихи Инги, которую нашли в лесу совсем крошечной. Надежда Павловна выкормила её из соски. Ещё эту свиту составляют две явно породные, но приблудные лайки. Всю эту стаю директор школы находит возможность кормить. В этом ей очень помогает повар котлопункта Автандил, который тоже мастер спорта по карате. Когда эта звериная компания гуськом следует за своей хозяйкой и повелительницей, тут есть работа для Калаянова – всю свиту можно снимать на общем плане, но можно и на крупных – портреты Петьки и Инги довольно экзотичны. Но тут важно не увлечься, потому что Петька очень ревнив. Понятно, что лосиха в бамовском посёлке куда интересней обычного козла, но Петьке этого не объяснишь: как только ему покажется, что Инге уделили внимания больше, чем ему, он тут же пускает в ход свои рога. Достаточно было Володе присесть в поисках нижнего ракурса, как он зацепил его рогами за пятую точку и отправил головой в сугроб.
Что-то я зациклился на звериной экзотике. А ведь главное всё равно здесь люди. Они приехали сюда, чтобы построить самый маленький на иркутском БАМе, но очень симпатичный посёлок.
