Все остальное годится, кажется, лишь для интуитивного познания: на стенах—подобие наскальных рисунков, рваные обои в три слоя, в середине – инсталляция из распиленных старинных иркутских наличников, в углу – телевизоры, показывающие фильм 1957 года о строительстве Иркутской ГЭС, в другом углу густо, многослойно навешано от потолка до пола что-то вроде магнитофонной ленты. На входе – набор знаков, которые складываются во что-то вроде «Средиземья» (о надписи скорее догадываешься, чем можешь ее прочесть). Черной комнате предшествует белая – с книжными стеллажами в виде лабиринта, обрывками текста на стенах, местами отдыха. Чувствуется внутренняя логика, но раздражающе неочевидная. Что же это?
Куратор и автор выставки Александр Бондарев, иркутский филолог, который сегодня занимается музейными проектами в разных городах страны, все может объяснить – это его проект. Но он настаивает, что постигать пространство, интерпретировать его каждый волен по-своему, в силу возможностей, взглядов, устремлений, интуиции. Никто не может ошибиться, потому что «правильное» прочтение и не подразумевается: главный «экспонат» здесь – мысль, как эстетический объект.
– Это не коллекция авторов, не коллекция книг. Это коллекция призм восприятия пространства, оптик, хрусталиков, через которые можно смотреть на пространство. В ней нет иерархии – тут и большой писатель, и тот, кто на заборе пишет, в одинаковом положении: оба пишут о пространстве и хотят зафиксироваться в нем, – таков, говорит Александр, главный посыл.
У проекта, конечно, есть тема: он про краеведение как феномен. И называется поэтому «Средиземье» – мол, Иркутск, как известно, середина земли. Название появилось много лет назад для детского пространства, но его эпичность и конвертируемость в «середину земли» подошли для осмысления текстов о Сибири.
– Мы пытаемся понять, что такое краеведение вообще и, в частности, здесь, у нас. Это проект не столько литературный, сколько про литературу о месте. Литература о месте – это когда ты слово крепишь к месту, наносишь на пространство или образ места переносишь в текст, в литературу. Условно районы и кварталы Средиземья – это сгустки притяжения слов.
В определенном смысле уже и сама организация этого пространства – исследовательский проект.
– Мы говорим о волшебной стране – стране текстов. И чтобы попасть в волшебную страну, вы должны заблудиться. Как образ – лабиринт из высоких полок с книгами. Здесь соединяются две иллюзии – иллюзия о том, что мир можно структурировать и что мир структурировать нельзя. Поэтому здесь можно поиграть в структуру, поменять или создать ее самим, – объясняет Александр, демонстрируя в белой части пространства стеллажи, где можно переставлять книги, придумывая свою систему.
Авторы проекта, говорит куратор, заметили, что и в XIX, и в XX веке в сибирском тексте сохраняется «убийственная особенность» – ощущение первопроходца. И вот авторы пространства уже примеряют на себя пограничное состояние сознания, сами погружаются «в древность», начинают от истока, когда ничего нет, и все прежние буквы – в слове «Средиземье» – распались «на червячки». Посетителю предлагается этот странный волнующий опыт «откатывания к началу»: мы входим в черное пространство и первым делом сталкиваемся с новым алфавитом, который изобрела творческая группа. Алфавит, как известно, первая и самая главная условность нашего мира. Этот первый «квартал» Средиземья кураторы называют «Славное море». Он о том, о чем всегда первый раздел любого краеведческого музея: о некой древности, в Сибири – от минус бесконечности до XVII века, «до казаков». Сжатое время притягивает самую древнюю этиологическую форму мифа: они появляются, чтобы объяснить пространство – озеро (Байкал), реку (Ангару), посередине – камень (Шаман-камень).
Алфавит разработан по мотивам древних писаниц; складываясь во фразу, фигурки становятся странным караваном, идущим куда-то.
– Мы его сделали звукобуквенным, по аналогии с русским алфавитом, но расположили буквы как на клавиатуре компьютера. Все гласные – антропоморфные, согласные – зооморфные, сонорные – лоси, парные по глухости-звонкости – олени, крокозябры рептилоидные, которые обычно солнце поедают, – шипящие. Букве «х» не хватило пары – поэтому верблюд здесь один. Мягкий и твердый знаки должны быть какими-нибудь инопланетными – и мы человеков-мотыльков нарисовали, – с детским задором объясняет куратор.
Здесь же – ящик с карточками, которые рассказывают историю про Байкал и Ангару. Но только самыми разными способами: отрывок из стиха, сказка Стародумова, кусок древней легенды, ссылка на Дзен, ссылка на туристический сайт, который эту легенду переврал, цитата из Пришвина, который написал, что Байкал и Ангара – это муж и жена.
– Это и есть библиотека ракурсов.
Точно так, благодаря метафоре, живут и следующие локации. Старый город – это XVII-XIX век, Новый город – ХХ век, и неожиданно – тайга.
– Метафора «Старого города» – в том, что текст рассыпается, что мы постоянно откатываемся назад, и то, что визуальный язык – это тоже язык, который можно расслаивать, разбирать на составляющие. Кодов множество. Один из них – наличники, которые мы использовали. Они с домов, которые уже снесли. «Новый город» – это опоры электропередачи и телевизоры, демонстрирующие фильм о строительстве ГЭС. Здесь метафора: Ангара-Прометей, зажигающий над тайгой огни. Советское общество развивает космогонический миф о создании нового мира. Это довольно красивая мысль (от которой мы отказываемся из-за других дискурсов): живет природа – глупая, сильная, бессмысленная, а придет человек – и она обретает вдруг смысл существования. И так появляются мифы, сказки с советскими артефактами: ангарские бусы распадутся, и засияют советские города...
Последний образ «Средиземья» – образ тайги: пространство, завешанное чем-то похожим на магнитофонную ленту. Это дождик для фотозон, через него нужно пройти, приобретая новый тактильно-чувственный опыт: ничего не видно ни впереди, ни под ногами; рядом кто-то есть – слышишь шуршание, возможно, медвежье; где выход – непонятно, а еще может что-то замигать в густоте ленты, словно в густоте ветвей. Жутковато, да. И тем доходчивее идея: перед нами сказочная тайга постиндустриального общества, тайга раскаявшихся 80-х: что же мы наделали, ради электричества природу порушили, деревни позатопили! А такая мысль отправляет нас назад, в архаику, в некие блаженные мифологические времена существования сибирских деревень в сказочной благоволящей человеку тайге.
– Такая тайга – не реальность на самом деле. Мы хотели показать, что есть лишь сетка слов, которую мы накидываем на пространство. Она уютная, в ней тепло, комфортно. Хотелось убрать трагизм – в каком-то смысле и распутинский. Ведь огромное количество затопленных деревень создали в Иркутской области (да и вообще в России) целый пласт текстов – когда что-то обрывается, оно непременно компенсируется в культурах. Обратите еще внимание, как сегодня этот дискурс воспроизводится: люди рассказывают о гибели деревни, словно это их личная драма, но если вы соотнесете возраст человека со временем гибели деревни, то станет понятно, что все происходило, когда человеку было 14–15–20 лет. Человек сам уже проживает в легенде. И там комфортно (ведь еще и ощущение детских сказок). В общем, такая тайга – это вечный апокалипсис: вот вернуть бы… – Александр Бондарев выводит нас к еще одному общему месту сибирской смысловой базы.
Логичным ее завершением становится изображение лица из частей рассыпавшихся букв – образ возможного будущего, когда потомки обнаружат прежнюю цивилизацию и, не зная нашей сигнальной системы, сложат из ее обломков мордочку, фигуру и т.п. Хотя такой штрих, признается куратор, не планировался, просто подумали: как-то пустовато на стене.
…Как же такое пространство, неожиданное для Иркутска, провоцирующее интуицию и будоражащее глубинное любопытство, должно жить в общем библиотечном пространстве? Выставки, мероприятия, регулярные экскурсии? Александр Бондарев говорит, что ему хочется, чтобы люди пришли и задержались, что-то делали внутри черной комнаты или на пространстве белой, заполняли карточки, читали, разговаривали, продуцировали какие-то свои смыслы. И чтобы довлеющая идея кураторов, о которой только что было рассказано, в итоге ушла на второй план.
