Слово редактора
Уважаемый читатель, сегодня с нами два автора. Одного и представлять не надо – это Виталий Диксон, прозаик, которого хорошо знают, конечно же, не только в Иркутске. О Диксоне много писалось, еще больше говорилось. Его «Августейший сезон» – самый внушительный по величине труд, самая большая книга, которую только знала Иркутская область. Его газетные интервью и публицистика остры и даже резки – за что кто-то благодарит писателя, а кто-то ругает. Другого нашего автора следует представить – это поэт Сергей Канареев. Для Иркутска он фигура внезапная – такого рода поэтики наши авторы традиционно избегают. Эти стихи насыщены культурной символикой, маячат отсылками, но при этом сохраняют звучание как явный признак поэтического текста. Замешанная на «философской крови», поэзия эта трудная, но и многообещающая – для читателя, который ей поддался, пошел у нее на поводу, а то и дал себе труд задуматься.
Светлана Михеева
Сергей Канареев
Родился в 1992 году. Некоторое время обучался в сфере IT. Любовь к словесному взяла верх, но не сразу, поэтому первый осмысленный текст, как он сам говорит, написал в 22 года. «Форма свободного стиха полностью адекватна форме, в которой протекает мой внутренний монолог, поэтому работаю большей частью именно в ней» – так о себе рассказывает молодой автор. Публиковался на сайте «Полутона», а также в альманахе «Иркутск. Хроника в рифмах». 
***
Полый проём,
и то, что в нём,
почти исчерпало себя как присутствие.
За зеркалами лишённые
объёма ли, глубины,
то ли вопреки мы стоим,
что Адамова мышь,
опалённые по аллелям,
то ли –
дление больше не для.
Истончённые до рецессий,
собираем смолу мы
в свободном избытке на поросли
дионисийства, и сами густеем
смолами, вопреки.
***
Замираем, как перед камерой, в непотаённой своей
очевидности. Нас – тоже сколько-то.
Мы – пересчитаны, взвешены, вымерены,
перекроены – кем? – на манер
семиотики новояза. Мы слово
в ноль слогов,
ни пропеть, ни вышептать.
***
Человек, умирающий от лимфомы
в одноместной палате,
воспринимается всегда отстранённо
по отношению к тому,
что он оставил на «после себя».
Слова «Жан создал» или «Жан исполнил»
(то есть всё, что кому-то приписано
в прошедшем времени)
отсылают уже не к тому,
кто лежит сейчас в палате под капельницей, –
они отсылают к Жану,
запечатлённому в самый момент
созидания/воплощения,
будто он не тождественен себе настоящему
(даже если в самый момент
созидания/воплощения
Жан точно так же лежал
на матрасе под морфием –
минус лимфома, конечно).
***
1
Старик в окне –
как профиль на оплавленной монете;
что клонится к нему из темноты?
(Крюк с капельницей, ввинченные в раму...)
Он слушает — стук? или стык?
2
Стекает со стены –
то разговелся ливень,
предчувствия в душе не утая,
которой нет. Заведомо и точно.
Сличая рокот сланцевых высот
с просветом вскользь
и как бы между «между»,
намеченных едва-касаньем капель,
мы – овнутряем – оскомину – ветра
как лестницу в неназванное «сквозь».
Мы – овнутряя – становимся – видимы
для всякого немысленного «для»;
промеж «туда» и «тут» – р а з о т д а л е н ь е.
Мы – овнутряем – приметы – мира,
и вот уже ловят губы
едва недойдённые истины.
Всегда – едва.
Всегда – едва.
***
Вот стою я
у ног твоих, знающих землю,
замечая морщинки (каждая
мне знакома, как комната
в доме, где жил – годы и годы,
а теперь, под ногами,
песок и письма).
Брожу, не брошу
бродить, пока не исчислятся песчинки,
вечный жид, переменный шут.
Не беги от меня, прошу.
Кладбище в октябре
Полупустыми вазонами
глядя – куда? –
и, может быть, вопрошая
очередного мелкопоместного
Данта: куда же, куда идти нам теперь,
если ноги наши – сухая ветошь?
Как поверить, что небо –
это море, растянутое на соснах?
В него вперяются полупустыми
вазонами, а оно
проливает, наполняя в ответ
ни посулом, ни отрицанием.
Как поверить, что небо –
это море, море росинок,
и они осядут однажды на наших
камнях и купинах?
Как,
если сойки чуть свет
прилетят,
чтобы воду склевать с могилы?
***
В. М.
Вычерпать из руки
твой безвольный холод –
пока зрачки твои, оплывая, становятся
слепками с тишины вещей,
которые в рутинный день
мы непременно переставим,
так и не растворившись
в неосмысленно-волооком, ведь жизнь –
о, фиаско, — не подобрать наречия
на губах.
***
Если б случился летейский потоп,
а мы – уцелели, не чудом, но волею случая...
Стены руин ещё несут остывшее бремя –
мироздание в мифе, –
но нет никого, кто растолкует нам эти мифы.
Станут торчать, как заноза в geschichte,
все эти парфеноны, зиггураты, пирамиды
Тутанхамона, – и они, кто хранил в этих стенах
последние всполохи жизни,
трупами поплывут второй раз по реке,
как непрошенные чьи-то враги, посрамлённые.
И окажется: бой с забвением –
не по силам даже для Бога.
Если б случился летейский потоп,
жизнь сгрудилась бы у костра,
где уже новый шаман неспешно
ведёт свой сказ от начала кочевных лет –
без бубна и черепа, но с непременным
дымом... И «звезды», и «полосы», –
всё оставляет теперь
поровну пепла,
ведь Бог умирает, когда умрёт
его последний глашатай.
Виталий Диксон
Прозаик и публицист. Родился в 1944 году в Красноярске. Автор десяти книг. Публиковался в журналах: «День и ночь», «Сибирские огни», «Дети Ра»; в иркутских литературно-художественных альманахах: «Слобода», «Свой голос», «Зелёная лампа»; в интернет-изданиях Германии, США, Израиля, Финляндии. Сочинения переводились на испанский, английский, немецкий, турецкий, корейский, китайский языки. Член писательской правозащитной организации «ПЭН-Москва». Живет и работает в Иркутске. 
Улететь в Кейптаун…
Ненаписанный роман
1.
В Иркутском областном комитете Коммунистической партии Советского Союза главный начальник по идеологической части сказал Юрию Пятову:
– Зачем вам, товарищ Пятов, эта жимайка?
– Не понял, – удивился Юрий.
– Да мы сами не понимаем! Товарищи информируют, что вы, будучи в нетрезвом виде, громко и вызывающе распеваете эту жимайку в общественных местах.
– Сейчас понял. Но это Робертино Лоретти распевает. А я всего лишь подпеваю как умею. Песенка-то хорошая. Про Ямайку. Неужели не слышали?
– Слышали, слышали… Мы много чего слышали. Но в отличие от вас, товарищ Пятов, не подпеваем. А вот вы подпеваете зарубежным голосам! А сами, между прочим, учились в советской школе, в институте иностранных языков, в Советской армии два года отслужили офицером, работаете в комсомольской газете… и подпеваете! Вы же русский человек! Или наоборот?
Товарищ Пятов хотел ответить про наоборот наоборота, но не успел.
– Надеюсь, – сказал идеолог, – вы все поняли. Идите и подумайте над репертуаром.
2.
В Иркутском областном комитете Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи Юрию Пятову сказали:
– Старик, мы тут все очень удивляемся: почему тебя наша бдительная чека до сих пор за жопу не ухватила?
– За что?
– За жопу.
– Я спрашиваю: за что?
– За антисоветизм.
– Чуваки, жопа и антисоветизм это одно и то же. А теперь давайте уточним. Во-первых, кто такие «мы»? Имя, фамилия, явки, пароли? Во-вторых, именно вы как раз и ухватили. Ваш «Комсомольский прожектор» только и кормится моей персоной. «Юрий Пятов позорит честь советского журналиста»! «Юрий Пятов преклоняется перед Западом!»… Меня люди на улице узнают и нежно здороваются, как с родным. А у вас прожектористы пишут: «Некий Пятов…» Почему я некий? Я конкретный. Можете пощупать.
– Юра, мы тебя не будем щупать. У нас другие задачи.
– Какие, если не секрет?
– Вот одна из них. Журналист комсомольско-молодежной газеты Юрий Пятов не просто журналист и боец идеологического фронта, а совсем наоборот, куча проблем и головная боль для руководства.
– Еще раз прошу: конкретно?
– Тогда так. У нас сложилось впечатление, что от тебя можно ожидать только одни неприятности в моральном плане. Что у тебя, старик, ветер в голове, уж не обижайся. Ветряные мельницы…
– Мельницы?
– Да, мельницы. И женщины…
– Не гоните туфту, сэр! Женщины не бывают ветряные. Они либо с крыльями, либо без. Но не мельницы. Женщины принадлежат атмосфере. Тема сакральная. Это я тебе по секрету говорю, как старый опытный стрекозел. Еще какие проблемы?
– Твои пьянки, Юра. В кабаках. Там всегда полно народу. И народ видит и слышит, как ты скептически отзываешься о политике, об экономике, о развитом социализме… Обзываешься! Беспочвенно критикуешь налево-направо… Вообще, кем ты себя мнишь, Юра?
– А это не ваше дело. Кем хочу – тем и мну.
– Не сопьешься?
– Постараюсь. Да ты и сам, старик, посмотри на жизнь трезвыми глазами и непременно захочешь немедленно выпить. Не так, что ли?
– Иногда и так бывает. Но мы над этим боремся! А пьянство – это медленная смерть, Юра.
– Правильно. А зачем торопиться? И куда?
– Тогда, может, по рюмочке?
– Давно бы так, сэр! А то – ветер, мельницы, проблемы… Водка! Только она определяет стиль общения.
– Виски, Юра. Виски! По блату достали. Импортное. Или как? Импортный? Как правильно? Он? Она? Или оно?
– Они, – сказал Юрий Пятов и улыбнулся.
3.
Позвонили из «Комсомольского прожектора»:
– Извините, но вы, товарищ Пятов, не могли бы заскочить лично к нам по срочному творческому делу?
– С удовольствием.
– Тогда сегодня? В семнадцать часов?
– O’key!
…Пятов распахнул дверь:
– Привет, кукрыниксы!
Прожекторист настороженно смотрел на медленно приближающегося Пятова и, кажется, даже шаги отсчитывал: пять… четыре… три… два…
– Только без рук! – прошептал.
– Да не бойтесь, коллега. Я поздоровкаться хочу.
– Тогда здрасьте.
Пожали руки.
– Слушаю вас, – сказал Пятов.
– Я художник в «Прожекторе». А тексты пишет другой. Поэт. И маленько прозаик. А я вам позвонил вот почему. Дали задание: проиллюстрировать песенку, которую вы часто солируете.
– Джамайку?
– Нет. Про «шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун».
– И что?
– Я нарисовал. Вот посмотрите.
Подошли к большому столу посреди комнаты, на котором распластался очередной сатирический номер уличной стенгазеты: несколько склеенных ватманских листов с картинками акварелью и гуашью и подтекстовками. В центре – Пятов верхом на самолете. Лицо – фотография, остальное нарисовано.
Они стояли у стола, как полководцы над картой театра военных действий.
– Вы не обижаетесь? – спросил художник.
– Ничуть. Я даже очень доволен. Похож.
– Правда? Я старался. Но я хотел бы нарисовать еще какие-нибудь нюансы из вашей песенки. Вы можете мне продиктовать ее? Я запишу.
– С наслаждением. Это знаменитый международный гимн советских журналистов. Слова и музыка народные. Хватайте карандаш!
И зазвучали слова народные…
За окном пустота, в стакане пусто,
Ни монет в кошельке, ни в сердце чувства.
У герцогини Обервиль случилась кража –
Неплохой материал для репортажа.
Шеф кричит, что упал тираж газеты
– Мы в далекий Непал берем билеты.
Мы опускаемся на дно на батисфере,
Там акулы молчат, по крайней мере…
Прожекторист записывал, подпрыгивая и повизгивая от восторга: перед ним разворачивалась экзотика во всем своем невообразимом колорите…
Шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун.
Говорят, там растет зеленый лавр,
Там негритянские царьки играют в покер,
Там тамтамы гремят и все им похер…
– А я думал сначала, что вы меня бить будете. А вышло все наоборот!
– Всегда так бывает в нашем творчестве, юноша. Не отвлекайтесь от фольклора.
– Ага!
И так проходит вся жизнь: в угаре пьяном,
По игорным домам, по ресторанам,
Где плачет пьяный саксофон, рыдают скрипки,
В папиросном дыму плывут улыбки….
Прожекториста переполняли чувства, скрипки, улыбки, пальмы, виски, одалиски, василиски, зеленые попугаи… Он уже представлял, какую шикарную картину нарисует…
– Это прямо Шекспир какой-то получается, – бормотал он.
– Да, коллега. Этот Шекспир всегда любил все драматизировать.
Кокаином и вином мы себя травили,
Никогда и никого мы не любили.
Так лучше сразу пулю в лоб – и делу крышка!
Говорят, даже смерть – лишь передышка…
…Если бы кто в этот час заглянул в комнату, то увидел бы: сидят, приобнявшись, два кореша и на два голоса распевают слова и музыку народные.
4.
Редактор комсомольской газеты «Советская молодежь» сидел в кабинете, по-бабьи подперев щеки, и стонал.
– Зубы болят? – спросил Пятов вместо приветствия.
– Хуже. Присаживайся.
Пятов сел и положил ноги на стол:
– Слушаю вас, шеф.
– Нет, это я тебя слушаю, Юра! Что ты мне ответишь на мои кровавые вопросы? Куда тебя послать? Не знаю. Кажется, ты уже везде был. Убери ноги со стола.
– O’key! Однако Хемингуэй…
– Давай без океев и хемингуэев.
– Понял. Шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун…
– Какой шеф? Какой Кейптаун, Юра?
– Извините. Перебор. Зачем вызывали? Опять сверху втыки?
– Опять, – вздохнул редактор. – Из лито. Из обоих обкомов. Говорят, что гнать тебя надо из газеты поганой метлой.
– За что?
– А вот за это самое…
Редактор постучал пальцем по свежему номеру газеты, лежащему перед ним. Жирным красным карандашом был выделен на четвертой полосе спортивный репортаж Пятова «Перекуем мячи на орала».
– Ты всем мозги запудрил, Юра! Наборщику. Верстальщику. Выпускающему редактору. Даже товарищ Козыдло из лито своим большим цензорским мозгом поперхнулся… Всем! И мне в том числе, будь я проклят…
– А Козыдло-то чего прицепился?
– Смотри в тексте. Я специально выделил.
Редакторский карандаш пометил фразу: «Кто с мечтой к нам придет, от мечты и погибнет!».
– Только не ври, Юра, что это всего лишь твоя опечатка. Снаряд в одну воронку дважды не попадает. У Вали Распутина опечаток не бывает. У Сани Вампилова не бывает. Потому что они не гуляки, не бабники, не пижоны, а аккуратные журналисты, хотя и работают бок о бок с тобой, в одной редакции, в одном кабинете. О чем ты думал, сдавая материал в номер?
– Я скажу, только вы мне не поверите. Я думал о том, что моя мечта сбылась у кого-то другого, но вот зачем она ему, если мне нужнее? Об этом я подумал и немножко расстроился.
– Ты меня не втягивай, Юра, в дискуссию. Не надо. Что будем делать?
– Лично я в очередной раз обещаю впредь не мечтать и вообще не поддаваться таким мелкобуржуазным излишествам. Могу идти?
– Проваливай.
– Да, я еще хотел спросить. Нельзя ли организовать для меня командировочку куда-нибудь подальше?
Редактор вырвал из блокнота лист, написал и пододвинул Пятову:
– Читай. Вслух. С выражением.
На листке печатными буквами было начертано: ñahui.
– Городок есть такой в Перу, – пояснил редактор. – Туда ежедневно отправляются миллионы советских граждан.
– Это по-испански написано. И звучит невинно: ньяуи. Совсем не так, как вы хотели бы озвучить по-русски. Но в принципе, шеф, я готов по вашему приказу туда отправиться в любой момент. Нищему собраться – только подпоясаться.
– Ох, Юра! Ничем тебя не прошибешь! Вот и насчет поганой метлы ни хрена не получится… Кто тебя крышует, Юра?
Пятов сделал круглые глаза и молча удалился.
5.
И сказал отец сыну своему:
– Я перестал узнавать тебя, Юра… Родина дала тебе крылья для полета. Чего тебе не хватает?
– Полета.
6.
В начале лета 1961 года большая группа передовой советской молодежи отправилась с визитом дружбы в тихоокеанский круиз.
Иркутское управление КГБ ничего не имело против включения в эту группу журналиста Юрия Пятова, хотя у обоих обкомов имелись на этот счет иные мнения.
…Теплоход стоял на якоре в территориальных водах Японии.
И ночь стояла – густая, звездная, иностранная.
Пятов вышел на нижнюю палубу в одних плавках – импортных, нейлоновых и с карманчиком.
Посмотрел на небо. Посмотрел на карнавал береговых огней. До них было ближе, чем до звезд.
Вдохнул, выдохнул, перекрестился, надел мотоциклетные очки-консервы, вытянул руки «ласточкой» – и нырнул вниз головой…
7.
«Вынырнул» Пятов через трое суток.
В иностранной прессе появилось сообщение о том, что советский журналист обратился к японским властям с просьбой о предоставлении ему политического убежища как принципиальному противнику советского режима.
Иркутск затрясло во гневе: подлый предатель… изменник… мы вырастили у себя на груди змею… жабу… свинью… Ивана, не помнящего родства… Иуду… Наказания сыпались одно за другим. Обычно тихая контора КГБ на этот раз остервенилась и публично шумела больше всех. Пресса разогрелась.
А Пятов, между тем, откочевал на Запад, в распахнутые двери европейских антисоветских центров и организаций.
8.
Через два десятка лет, после длительной служебной зарубежной командировки Юрий Пятов вернулся на родину.
Полковник внешней разведки, сотрудник Первого Главного управления КГБ. Орденоносец.
Разведчики, отозванные «с поля», как правило, продолжают службу «в конторе» в качестве преподавателей Краснознаменного института КГБ, делятся со слушателями практическим опытом. Пятов не был исключением.
А в Иркутске он побывал только один раз. Молча стоял у могилы отца. Тот умер, не простив сына и не узнав правды о том, что никакой измены и предательства не было; что Юрка воюет за Родину на незримом фронте и получил высшую военную награду – орден Красного Знамени. Никто не мог рассказать фронтовику-коммунисту о том, что его сына со студенческих лет сценаристы госбезопасности готовили к зарубежному внедрению, создавали ему репутацию, биографию, легенду, позволившую кадровому офицеру разведки совершить «круиз» на Запад.
Когда в начале 90-х прибалтийские республики вышли из состава СССР, полковник Пятов подал по команде рапорт об отставке и уехал на постоянное жительство в Таллинн. Там его и разыскал профессор кафедры журналистики Иркутского университета Леонид Ермолинский, давний приятель, еще со студенчества.
Засиделись допоздна.
Лысые чуваки, бородатые.
О прошлом говорили, о настоящем, о будущем.
– Юра, ты почему в Таллинн-то уехал, а не в Москве остался?
– Москве до Таллинна еще дотянуться надо…
– Новая роль?
– Роли давно нет, Леня. Был актером – стал зрителем…
Больше профессор уже не задавал Пятову вопросов о личной жизни, понимал, что ответов не получит.
Пятов откупорил вторую бутылку виски.
Выпили. Помолчали. Подумали. Переглянулись.
И враз, не сговариваясь, заголосили:
– Шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун…
Январь-2019, Сан Педро де Алькантара (Испания)
