Культпросвет: Виктор Сербский, Татьяна Безридная, Олег Кузьминский

Слово редактора

Сегодня в нашей рубрике мы представим по традиции трех авторов. Один из них выбивается за «писательские» рамки – Виктор Сербский, знаменитый на всю Россию, а то и подальше, библиофил, собиратель книг из Братска. Поэтическую библиотеку, которую собрал Виктор Сербский, пыталась приобрести библиотека Конгресса США, но Сербский остался непреклонен в том, что его наследие должно остаться на родине – и подарил его Братску. И это несмотря на то, что родина обошлась с его семьей жестоко: родители были расстреляны, а он сам четырехлетним отдан в детский дом. После смерти Виктора Соломоновича библиотекой Сербского руководит его дочь Екатерина, специалист по библиотечному делу, продолжая собирать книги поэтов.

Землячка Виктора Сербского, участница творческого объединения при библиотеке его имени, поэт Татьяна Безридная живет в Братске, она одна из немногих профессиональных литераторов, которые сегодня работают в этом городе. Татьяна – вдумчивый лирик, таким непросто существовать в реалиях быта, они словно все время находятся с ним в высоком противостоянии. Но тем дороже победа.

Олега Кузьминского, поэта старшего поколения, в Иркутске хорошо знают – он входил в сильную группу литераторов Иркутского отделения Союза российских писателей, которая под предводительством поэта Анатолия Кобенкова обосновалась в девяностых в особнячке на ул. Дзержинского. Туда приходило много пишущей молодежи – обсудиться у старших, опытных товарищей, в том числе у поэта Кузьминского. Увы, писателей из особнячка выставили, отдали национальной состоятельной диаспоре. Но писатели – пишут. Кузьминский, например, выпустил не так давно третью книгу «Урок географии». Она посвящена местам его жизни и сердца. Итак, почитаем…

Светлана Михеева

 

Олег Кузьминский

Родился в 1951 году в Иркутске. Окончил Иркутский политехнический институт. Печатается с 1980 г. Публиковался в альманахах «Сибирь», «Иркутское время», «Зеленая лампа», журнале «Сибирские огни». Автор трех поэтических книг: «Предместье в сентябре» (Иркутск,1986 г.) и «Ограда» (Иркутск, 2002 г.), «Урок географии». За книгу «Ограда» получил премию им. Сергея Иоффе. Член Союза российских писателей.

***

В былые дни моей любви

стонали в сердце соловьи,

ликующе, навзрыд.

А нынче лишь слова твои

толкутся тромбами в крови,

сгущеньями обид.

В былые дни любви твоей

и сам я пел, как соловей.

Да позабыл слова.

Зато я слышу птиц ночных,

и тихий сон детей своих,

и что поет листва.

В былые дни, в былые дни

на свете были мы одни.

А нынче целый мир

нам день-деньской галдит в окно

и шелестит, когда темно,

сквозь скорлупу квартир.

 

ВОСПОМИНАНИЕ О ГАРМОНИИ

Ну что ты сердце рвешь всё рьянее,

коленца вялые выламывая,

гармошка пьяная в Касьянове?

Басы свистят, хрипят, прихрамывая…

А гармонист всё ищет ощупью

мотивчик, словно день вчерашний,

не соловьем за дивной рощею,

а воробьем над мерзлой пашней,

косясь, нахохлясь, перепрыгивая

упорно по клочкам аккордов…

Тоска. Мелодия. Религия.

И чёртов день, и дождик чёртов!

На сотни верст тайга измокшая

с проплешинами деревенек.

Сезон дождей. Душа поблёкшая

в отсутствии любви и денег.

Давно бы плюнул и смотался бы!

Да от дождей опухли броды…

И бредишь водкою и танцами,

и милостями от природы.

Ну что ж ты, гармонист, наяривай!

Хоть на басах одних да вытяни.

Очнись душа, печаль отчаливай.

Не хуже тех, других, да эти дни.

Мучительнейшая мелодия,

фокстрот под дланью задубелою…

Ах, во саду ли, в огороде я!

Ну, боже мой, да что ж я сделаю?

Ну что я сделаю, поделаю,

когда лет через десять вспомнится

и та музычка ошалелая,

и та заплеванная горница.

Тайга. Тоска. Изба в Касьянове.

И рвёт меха душа живая…

И пропадает за бурьянами,

с листвой опавшей уплывая.

 

ТАК ЧТО…

Не досталось (и что бы жалеть!)

Ни тюрьмы, ни сумы,

Ни болезней беспомощных,

Ни раннего злого сиротства.

Так, обычные беды

Рассейской жилой кутерьмы,

Да еще фонбаронство окраинного благородства.

Я плачу по счетам, по которым не платит никто,

Ни друзья, ни жена, ни сыны,

Ни соседи, ни черти с глухого болота.

Я потрепанный клоун заезжего цирк-шапито.

И привычно острю, тем удачнее, чем неохота.

А когда майский дождик

На нежную брызнет траву

И когда младший сын

Пробасит от порога мне: «Здрасти!»,

Я себя неудачником, так-таки, не назову.

Жизнь как жизнь.

Ну какое там горе-злосчастье?

 

СТАРШИЙ СЫН

Отделяется сын.

Отдаляется он от отцовских забот,

от долгов и шелков,

от привычек моих непонятных и вредных,

от несделанных дел, от наломанных дров,

от огня – полымя, от студеной воды,

труб железных и медных.

Ну так что ж, поделом

облетевшей моей голове.

Поделом. По делам.

Не смотри исподлобья упрямо.

Это я потерялся тогда,

шестилетний в огромной Москве,

у киосков «Пломбир – Эскимо»,

остановка «Динамо».

 

ТРИ СЕСТРЫ

                               «Три сестрицы под окном

                                Пряли поздно вечерком.»

По улице Зимней в Рабочем предместье

Ходил не к любовнице я, не к невесте, –

К трём сестрам, снимавшим у бабки жильё.

И весело время катилось моё.

Катилось, крутилось, «вертушки» вертелись.

И песни подблюдны в компании пелись.

Менялись квартиры, гостей имена.

И так незаметно менялась страна.

Что в этой житейской истории ценно?

Прикинешь – во все времена неизменно:

Шекспир или Чехов – живут три сестры,

И страсти за стенкой лишь спят до поры.

Стихает музычка. Идут разговоры

На спад. Начинаются свары и споры.

Играется марш. Нам, пожалуй, пора

Уже по домам. И в постель до утра.

Ау, три сестрички, замужние дамы!

И что под гитару все пели тогда мы?

И прозвищами наделяли друзей…

Девятое действие в жизни моей…

Зажгутся софиты. Откроется сцена

И выйдут актеры. Все так неизменно:

Шекспир или Чехов – войдут три сестры.

И сердце защемит от старой игры.

 

***

Я останусь в долгу

у великой российской словесности.

А она этот долг не заметит –

у ней до фига

и долгов, и шелков,

и трагедий и драм и безвестности.

Но плывет сквозь века ее флот

и вдали не видны берега.

Я бы мог, я б хотел

к несказанному или несказанному

небывалое что-то добавить

или скрижаль.

И она позволяет

со словом играть безнаказанно.

Только вот проигравших

ей, в сущности, вовсе не жаль.

 

Татьяна Безридная

Родилась и живет в Братске Иркутской области. По первой специальности – социальный работник. Закончила также Литературный институт им. А. М. Горького (семинар поэзии Андрея Василевского) в 2010 году. Печаталась в альманахах «Иркутское время», «Зеленая лампа», «Илья», «Вокзал», альманахе-навигаторе Союза российских писателей «Паровоз». Член Союза российских писателей. Автор четырех книг стихов: «Люблю» (миниатюра, 1996, Братск-СПб), «Капризный воздух» (2003, Иркутск, «Издатель Сапронов»), «Переводы с небесного» (2013, Братск, «Полиграф»), «Человек-свеча» (Иркутск, серия «Скрепка», 2018). Участник Фестиваля поэзии на Байкале, Бельмасовских чтений в Ленинске-Кузнецком. Лауреат фестиваля «Нить Ариадны».

 

***

Привитый к дереву Творения
язык немолкнущий своим
неоправдаемым движениям
дивится, словно пилигрим

в чащобе смыслов обитаемых
непониманью вопреки,
дробится солнечными тайнами
на глубь реки и даль реки,

чье имя – Речь. Как ни размысливай,
спасенных словом подберет
тот, кто давно поладил с числами –
всемирный бог Времяворот.
 

***

Стать бы словом Твоим неистовым – ну, бери же, произноси!
Тополь машет седыми листьями, ветер травы поизносил.
Это, август, не мне так солоно – это прошлое отпускать
не желает, и бьётся в колокол обезбашенная тоска –

из–под рук звонарей выплескивай, заливай пустоту окрест!
Скоро снеги постелят простыни на дороги до наших мест,
и любая нам будет скатертью, и любая ведет к Тебе.
Я давно никакой не праведник, никакой не давал обет –
но не сплю, сторожу молчание, низку чёток в руках держу,
Перевозчика жду: причаливай. Ни движеньем не возражу.
 

***

Это старость – и страсть. 
Это молодость – и мимолетность. 
Это чья-то напасть
выдыхается клочьями легких. 
Это жизнь. Не взаймы, 
но в подарок – возьми, если силен. 
Это яблока вкус 
из Твоих, мой Господь, молодилен.
 

***

Отними у меня обречённость гореть внутри, 
выбиваясь всегда на полтакта, задай мне ритм, 
опровергни упрямое право носить мишень, 
из бесплодных снов о себе прогони взашей, 
упокой в океане веры, подай мне знак, 
что тебя охраняет ангел, чей ярый зрак 
ежеутренне зреет с востока, зовёт на свет. 
И тогда я легко поверю, что смерти нет – 
никакой – ни геройской, даже ни от тоски,
что сочится из глаз моих и клюёт виски, 
заставляет брести сквозь времени лабиринт, 
белизной палаты давит, срывая бинт, 
обнажая корни, подтекст, изнанку, рваные провода, 
потому что «нет» о потере не значит «да», 
и ушёл не значит вернётся уже не тем. 
Тяготение воль беспощадней, чем жажда тел,
Я найду тебя дымом, даже если сгорю дотла…
А печаль о себе не знает, что так светла.

***

Подходящий момент подойти отказался, но это 
потому что всегда не хватает то силы, то воли, то света, 
то вина, то вины, то войны, то короткого мира, 
и нежданен визит Минотавра к создателю мифа, 
и выходит в народ из народа родной инородец, 
и вода покидает колодец, и плачет колодец, 
засыхая нутром, обещая исполнить желанья, 
только это потом, и становится подвигом знанье 
о небывшем, небудущем, вечном, живом, преходящем, 
о котором известно лишь то, что однажды обрящем.
 

***

В настоящем
чувствую себя
бездомной дворнягой,
которой некуда деться:
то ли в детство,
где теплый материн бок,
каждый встречный – урок,
влажный нос и язык,
муха над одуванчиком – Вззззыыыыы! –
над рекой радуга стрекозы;

то ли в будущее,
где все равно люблю,
но в шерсти колтуны,
на небе ломтик луны
(сглатываю слюну, терплю),
в горле чувство вины:

Не сберегла,
хотя могла
лаем хотя бы
спугнуть беду.

Вот и бреду,
вечное сердце просит пить.

Лапы ломит, хвост отваливается.
Никто не отваживается
приютить.
 

***
Есть тревожное время стихов 
И спокойное время отдачи земного долга.
Не печалься, что жить остается недолго: 
относительно время, имхо.

Есть осенняя смута в душе, 
для которой преград на земле не сыщешь.
Ты богач или нищий – 
а тебе безразлично уже.

 

***

Скажи мне «люблю» на твоем языке,

на ласковом, странном, дождливом наречьи.
Быть может, я даже пойму и отвечу
нечаянным сбоем в короткой строке,

прерывистым вдохом сквозь зеркало слез,
таинственным словом, знакомым немногим…
Ты скоро уйдешь по небесной дороге –
а я о тебе написала всерьез:

о том, как неистов и странен урок,
которому разве безумец обучен,
но кто-нибудь сможет прочесть между строк
все то, что не сказано. Все-таки лучше

скажи что-нибудь на твоем языке:
так ветер шепнет – и деревья ответят…
Мы поняли это без слов, точно дети,
играя над пропастью, на сквозняке.

 

Виктор Сербский (1933-2011 гг.)

Родился в тюрьме, в Верхнеуральском политизоляторе. 13 октября 1937 года  родители были расстреляны в Магадане, а четырёхлетнего Витю определили в детдом во Владивостоке. В 1955 году окончил Иркутский горно-металлургический институт. Некоторое время работал в Норильске.С 1967 года – в Братске, на «Братскгэсстрое». Был одним из инициаторов создания отделения общества «Мемориал» в городе Братске. Писал стихи, был принят в Союз российских писателей. Но более всего он известен в России и за ее пределами как библиофил, создатель уникальной поэтической библиотеки, которую передал городу Братску. В его коллекции – книги с автографами, присланные или переданные такими писателями, как Корней Чуковский, Самуил Маршак, Константин Симонов, Александр Кушнер, Олег Чухонцев, Анатолий Жигулин, Булат Окуджава, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина и многими другими.  В 2005 году В. С. Сербскому была присуждена премия «За подвижничество» Фонда имени Дмитрия Лихачёва.

БАБА КАТЯ

 

ЮЛИЙ ДАНИЭЛЬ И БУЛАТ ОКУДЖАВА

В книжном магазине Братска не удержался — купил книгу великого французского поэта, получившего французское гражданство только за два года до своей скоропостижной смерти, а до этого считавшегося российским подданным: Гийом Аполлинер, «Лирика. Письма к любимой». Книга издана изящно (издательство «Эксмо-пресс», 1999), хотя у меня уже давно имеется малоформатная, изданная еще прекраснее в 1985 году издательством «Книга» его «Избранная лирика». Биография и родословная Аполлинера представляют захватывающий материал для детективного романа, но я не об этом. Меня интересуют потайные вещи советской литературы…

Сегодня в моей библиотеке более 5500 книг с автографами авторов. Среди них, что для меня особенно дорого, несколько книг с автографами Булата Окуджавы.

Встречи с ним происходили в основном в Москве — пока была жива его мама Ашхен Степановна, она старалась эти встречи организовать. Случалось, что я начинал готовиться еще в Братске: брал книги, на которых Булат Шалвович оставлял автографы.

Наконец настал такой день, когда у меня не осталось ни одного оригинального издания Булата Шалвовича без его автографов.

Поэтому, собираясь в Москву в сентябре 1988 года, я взял несколько книг, в которых Окуджава числился переводчиком. Среди них были две, особенно для меня важные: стихи Даниэла Варужана и книга Аполлинера, в которой 8 стихотворений числятся за Окуджавой.

Даниэл Варужан — один из крупнейших представителей армянской классической поэзии начала XX века. Волею судьбы он стал свидетелем первых проявлений политики геноцида, успел поднять голос протеста против его античеловеческой сущности, но в 1915 году сам стал его жертвой, точно так же, как и мой дед — бакинский доктор Тигран Захарьян. Книга Варужана вышла в 1984 году к столетию со дня его рождения, с развернутым предисловием известной армянской поэтессы Сильвы Капутикян.

Вот какую книгу протянул я Булату Окуджаве!

Он молча взял томик и написал: «Эту книгу в трудные годы перевел Ю. Даниэль, взяв напрокат мое дозволенное имя. Виктору Сербскому Б.Окуджава 8.9.88».

Я вынул из своего бездонного портфеля прекрасный том Гийома Аполлинера. Окуджава махнул рукой: «Нет, Аполлинера я не переводил никогда».

Я открыл книгу и показал: перевод Б. Окуджавы. Булат Шалвович улыбнулся и написал: «В трудные годы под моей фамилией зарабатывал Ю. Даниэль. Б. Окуджава 8.9.88».

Я спросил его о Даниэле. Он сказал, что Даниэль серьезно болен, находится в больнице, и увидеть его не удастся.

Очень скоро Юлия Марковича не стало.

Писатель, инвалид Великой Отечественной войны — его имя стало широко известно после громкого судебного процесса Синявского—Даниэля в 1966 году. Писателей осудили только за то, что они печатали свои художественные произведения за рубежом. Они свою вину не признали, и таким образом официально стали первыми советскими диссидентами. Даниэль был приговорен к 5 годам концлагеря строгого режима. В защиту Даниэля и Синявского выступили прогрессивные писатели всего мира и честные писатели нашей страны. Вот что писала в открытом письме в различные «высокие» инстанции Лидия Чуковская по поводу выступления М. А. Шолохова, осудившего Даниэля и Синявского в речи на XXIII съезде КПСС:

            «...Я возражаю против приговора, вынесенного судом. Потому, что сама отдача под уголовный суд Синявского и Даниэля была противозаконной. Потому, что книга — беллетристика, повесть, роман, рассказ — словом, литературное произведение, слабое или сильное, лживое или справедливое, талантливое или бездарное, есть явление общественной мысли и никакому суду, кроме общественного, литературного, ни уголов­ному, ни военно-полевому не подлежит…»

Эта удивительная женщина за выступления в защиту диссидентов была исключена из Союза писателей. А в наше время стала первым лауреатом премии «За гражданское мужество». Горжусь, что в моей библиотеке есть и ее книги с дарственными надписями, в том числе единственная книга стихотворений.

Освобожденному из Владимирской тюрьмы Даниэлю разрешили жить в Калуге и позволили публиковать переводы под назначенной фамилией «Петров».

После его смерти книгу переводов Даниэля взялось опубликовать издательство «Старт» с предисловием Булата Окуджавы, который написал, что «переводы Юлия Даниэля опровергают бытующее мнение о гибели нашей культуры».

К сожалению, книга не вышла до сих пор. Во всяком случае ее нет в моей поэтической библиотеке. Есть только одна книга Даниэля — «Стихи из неволи» — репринтное воспроизведение с экземпляра амстердамского издания 1971 года, подаренная мне бывшей политзаключенной Еленой Санниковой. И вот — книга Аполлинера, изданная в 1999 году, с переводами Ю. Даниэля, упрятанными под дозволенное имя Булата Окуджавы. Выходит, Даниэль все еще запрещен?

Заканчивая эти заметки, не могу не назвать еще одного имени. Роман Романович Чайковский — сын «врага народа», доктор филологических наук, профессор Северного Международного университета (Магадан), автор многих работ по проблемам стилистики, поэтики, художественного перевода.

Его коллекция материалов по творчеству Булата Окуджавы — одна из наиболее полных в России. Он первым сообщил в печати, что Даниэль вынужден был работать под именем Окуджавы.

С Чайковским у меня многолетняя переписка и даже мимолетное личное знакомство в Магадане. Он щедро дарит меня книгами, выходящими в Магадане, в том числе и своими собственными. Не так давно прислал «Стихотворения» Э. М. Ремарка в своих переводах. Он просил меня сохранить в едином фонде книги с переводами Окуджавы, а это более 50 книг, с надеждой, что он сам или кто-нибудь из его аспирантов залетит поработать в мою поэтическую библиотеку...

Нет в живых Юлия Даниэля, Булата Окуджавы. Перестал совершать посадку в Братске самолет из Магадана, а книги продолжают ждать своего исследователя.

 

«ДОЧЬ ПУШКИНА СКОНЧАЛАСЬ ПОД ЗАБОРОМ»

Не могу сказать про все человечество, но то, что Россия, решив широко и торжественно отметить двухсотлетие со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина, отметила его бестолково, для меня несомненно.

Мне удалось в те юбилейные дни побывать в Санкт-Петербурге и Москве и многое видеть: судорожно-торопливо приводились в порядок пушкинские места и музеи, хранящие пушкинские реликвии.

Везде, где только было можно, были развернуты книжные выставки, в том числе самая интересная — в Российской государственной библиотеке, на которой демонстрировалась коллекция Московского клуба миниатюристов.

И в Питере, и в Москве мне было подарено много книг для моей Поэтической библиотеки.

Почти весь день 6 июня я провел на Пушкинской площади у памятника поэту в Москве. Там шли бесконечные выступления артистов художественной самодеятельности и самодеятельных поэтов. А 7 июня вместе с внучкой я поклонился только что открытому памятнику Наталье и Александру на Арбате, заодно посетив их первую квартиру в сопровождении вдохновенной директрисы этого музея, поведавшей нам о начале сов­местной жизни Пушкиных в Москве.

Через день-два впервые я побывал на Ваганьковском кладбище. Здесь покоятся родные для меня Булат Окуджава, Сергей Есенин, Владимир Высоцкий. На одной из могил много свежих цветов — они дань уважения внуку Александра Сергеевича Григорию, совсем чуть-чуть не дожившему до юбилея. На могиле Григория венки от правительства Москвы, Министерства культуры и других официальных организаций. Очень трогательно.

За день до отъезда из Москвы с дочкой и внучкой выбрались на Донское кладбище. Это самое горькое для меня место в столице — здесь прах моей бабушки, урожденной горийской дворянки Елизаветы Степановны Кузановой-Захарьян и ее детей Мины, Анны и Сурена. Жестокий век могил не оставил. А вот покоятся на кладбище Донского монастыря. Им, единст­венным из всей моей родни, я могу поклониться, как подобает: армянский геноцид отнял у меня могилу деда в Баку, а еврейский погром — деда в Бердичеве, отец и мать расстреляны на Колыме — памятником им, как и миллионам соотечественников, «Маска скорби» Эрнста Неизвестного в Магадане...

Поклонившись родным, мы решили пройти по Донскому кладбищу — добраться до памятного знака, которого удостоены жертвы политических репрессий, канувшие в бездны истории без имен. Родственники оставляют на этом месте свои самодельные таблички, одна из них навечно перед глазами: «Маршал Советского Союза Блюхер»... Мы уже направлялись к выходу, когда одна из посетительниц указала нам на могильный камень. Мария Александровна Гартунг. 31.05.1832 — 7.03.1919. Дочь Пушкина.

Ни одного живого цветка, только небольшой букетик засохших и почти осыпавшихся незабудок. Что ж, пока хоть один человек помнит, память жива.

Ни у Министерства культуры, ни у правительства Москвы посещение этой могилы бюджетом не предусмотрено. Просто забыли, а может быть, и не знали о ее существовании. Горько.

Мы оставили на могиле Марии Александровны две гвоздики, а для себя на память я сорвал два листика с дерева, над ней склонившегося.

Сегодня они хранятся в моей поэтической библиотеке, напоминая о юбилее Пушкина и могиле его дочери на Донском кладбище.

Дома, в Братске, меня ожидало продолжение юбилейных событий. Открылись три выставки книг пушкинской тематики из редкого фонда моей поэтической библиотеки: одна — официальная — миниатюрной книги в музее истории «Братскгэсстроя» и города Братска и две — приспособленные в освободившихся витринах Дворца культуры и книжного магазина «Современник».

Задним числом мне вручили грамоту мэра, керамический «Факел Пушкина» и такую же медаль с его портретом — «за активное участие в подготовке и проведении пушкинских торжеств».

Главный пушкинист города Семен Александрович Саунин подарил составленную им книгу Марка Митника «Пушкин без легенд», а сам президент Международного общества пушкинистов Марк Митник прислал из Америки грамоту, медаль и седьмой номер журнала «Арзамас», издающегося в Нью-Йорке, в котором опубликованы итоги конкурса, посвященного 200-летию А. С. Пушкина, но стихи победителей не приводятся.

Среди лауреатов одно знакомое имя: москвичка Юлия Березовская со стихотворением «Дочь Пушкина скончалась под забором». Я почти сразу решил, что это «наша» Березовская — это одна из активнейших помощниц моей библиотеки, поэтесса, автор представленной на выставке миниатюрной книжки «Синий рыцарь», изданной добрейшей Натальей Львовной Нутрихиной в издательстве «Четверг» в Петербурге. Другой Юлии Березовской в Москве я не знал.

Я написал ей письмо с просьбой прислать стихотворение. Я не ошибся, поскольку очень скоро получил от нее текст с подробным комментарием об обстоятельствах его создания.

Юлия Ивановна сообщала, что она была с племянницей на Донском кладбище в мае и оставила на могиле дочери Пушкина цветы.

 

Так нечаянно наши приветы встретились.

 

А стихи Юлии Березовской такие.

 

Дочь Пушкина скончалась под забором...

Она просить о пенсии ходила,

Ей обещал товарищ Луначарский

(Но смерть уже стояла слишком близко).

Она и к бывшей горничной ходила —

Сменять колечко на горбушку хлеба

(Смотрела смерть дырявыми глазами).

В год девятнадцатый, седьмого марта,

Дочь Пушкина скончалась под забором.

А пенсии хватило ли на гроб?