Иркутский фотохудожник Марина Свинина дружила с Десяткиным и другими молодыми мастерами кисти и карандаша, блиставшими в восьмидесятых и девяностых. Это была достойная смена для старых мастеров, от них ждали многого. Свинина вспоминает, как однажды попала в Петербург на выставку современной живописи на Охте. Это было не бюджетное мероприятие и, как следствие, «немножко неформальное» – то есть свободное.
– Там я увидела нескольких «Десяткиных», нескольких «Кореневых» – но на самом деле ни одного Бориса Десяткина и ни одного Сергея Коренева. Ни один художник не дотягивал до такого эмоционального уровня, до такого накала, как наши.
А наши – квартет из разных, но категорически не влияющих друг на друга Десяткина, Коренева, Александра Шпирко и Валерия Мошкина – творчески вырастали в самое неблагоприятное и страшное время – 80-е-90-е.
– Как правило, в то время каждый художник делал свой выбор: или плыть в сторону рынка, или творить, сидеть голодным, пить, простите меня, водку, дружить, любить, рисковать самой жизнью, – обрисовывает тогдашнюю ситуацию искусствовед Иркутского областного художественного музея Тамара Драница. Она дружила со всеми этими художниками, ушедшими рано. Она считает, что все они были интуитивистами и прекрасно знали, что творческий срок им отпущен небольшой.
– Боря прожил 48 лет и поэтому торопился. На его картинах, впрочем, нет следов спешки и неряшливости нет, абсолютная законченность, сфокусированность на главном: он сам, его друзья, мастерская. Время в искусстве он отразил в полной мере. Экстремальный романтизм – так называю я его стиль.
Предопределение, судьбу он ощущал как мистик. Всех удивляло, что часто он подписывал свои работы – помимо этикеток – весьма странно: «Я победил!», «Все кончено», «Конец» и даже, бывало, стихами.
– Вроде как: что ты в этом мире значишь? – размышляет Драница.
Мятежные работы Десяткина, невзирая на необычность его языка, на художественный экстремизм, ценили классики «иркутской школы».
– Виталий Рогаль, Владимир Тетенькин, Аркадий Вычугжанин, Галина Новикова понимали, что Борис Десяткин – это явление в искусстве, и не только российском.
По натуре он был очень артистичным. Очень любил праздники, если не было праздника, он его создавал. Любил эпатировать – написал свой портрет на футболке.
– А он достаточно высокий был – и публика сначала смотрела ему на грудь, потом поднимала голову и видела еще одно странное лицо.
Драница вспоминает его манеру одеваться: когда-то он работал в доме моделей, у него были интересные «прикиды», которые шокировали даже видавших виды искусствоведов и художников.
– Купил себе лыжный костюм – х\б, с начесом, пришил к нему лампасы, эполеты с аксельбантами и в этом костюме, под гусара кося, ходил. Или ходил в шинели. Голодный, но в шинели.
Тамара Драница считает, что Десяткин как никто другой отразил свое время – в надрывах, разломах и красоте: его композиции асимметричны, в них нет центра, а есть ощущение разбитого зеркала – в этих осколках, которые художник старательно собирает, в это кривизне и высвечивается время. Художник любил одиночество.
– Я даже видела это одиночество. Вечер, мастерская, горит лампочка Ильича, звучит дикая музыка Мусоргского – и он в этой стихии творил. Соседи вызывали милицию, конечно. И, как истинный живописец, он умел раскрыть свет – ночью пишет, утром вынесешь работу на улицу, а она сияет волшебными красками.
Десяткин учился у многих художников. Последним его учителем был Виталий Смагин, с которым ученик стал вровень, но пошел своим путем.
– Сегодня Десяткин опять ударяет по ушам, глазам и нервам. Недаром на открытии так много молодежи, которая ищет в искусстве неистовства, служения… Ему было бы 70 лет, и это его первая персональная выставка! Боря был бы рад.
