Слово редактора
Еще не так давно в Иркутске, городе культурном, претендующем на звание культурной столицы Восточной Сибири, была замечательная инициатива: публиковать в газетах стихи, рассказы, книжные рецензии – словом, знакомить публику с достижениями иркутской литературы. Газеты печатали как произведения профессиональных литераторов, так и начинающих авторов. «Советская молодежь» начала это прекрасное дело. Его подхватили и другие СМИ, которые даже и в смутные девяностые не отказывались от таких просветительских инициатив. И это было здорово. И это было читаемо. Но увы, уже лет десять как это дело заглохло. И сегодня мы решили возобновить замечательную иркутскую традицию. Рубрика «Культпросвет» станет выходить ежемесячно, в каждом первом номере месяца.
Сегодня мы предлагаем вашему вниманию творчество четырех авторов, которые живут и работают в Иркутской области. Во-первых, это стихи Александра Кашицына, ныне покойного, при жизни, увы, за пределами Саянска не известного. Юбилей Кашицына празднуют в этом году жители Саянска. В этом же году в иркутской книжной серии «Скрепка» Иркутского регионального представительства Союза российских писателей вышла книга Александра Кашицына «Мальчик был…». Во-вторых, это рассказ, принадлежащий перу Михаила Денискина, известного иркутского журналиста, открывшегося вдруг как тонкий прозаик. Михаил участвовал в конкурсе рассказов бурятского издательства «Нова-Принт» и, можно сказать, ошеломил жюри. В-третьих, нам приятно представить вам молодого писателя из Зимы Константина Максимова, который пока еще мало известен иркутскому читателю, но это – издательская недоработка, поскольку проза Максимова, жесткая и очень точная, мастерски сделанная, описывает те реалии, в которых мы существуем, и поэтому не может не иметь читательского отклика. Четвертый участник сегодняшнего «Культпросвета» -- иркутский поэт Алена Рычкова-Закаблуковская. В этом году у нее выходит вторая книга стихов, интерес к которой, мы надеемся, эта публикация подогреет.
Внимательного прочтения!
Светлана Михеева
Михаил Денискин
Родился в 1956 году в поселке Согдиондон Мамско-Чуйского района. Окончил факультет филологии и журналистики ИГУ, работал журналистом в газетах и на телевидении. Автор нескольких документальных книг.
Иркут в верховьях узок и темен. Мягко стиснутый мхами, он будто стоит на месте.
Но недобрый нрав его знают прибрежные деревья – вон как молча и торопливо кланяется ольховый куст, которому вода скрутила тонкие руки.
Подползти неслышно, лечь у воды – видно, как с резкими плесками из глубины подымаются тугие струи. Глухими толчками вздрагивает под тобой земля, медленно закипают мощные буруны и ходят, ходят, ходят в обреченном хороводе листья, щепки, травинки, а потом вдруг канут в пучину, чтобы вынырнуть уже далеко…
В одном месте к лесине насмерть прикручен ржавый трос. По нему, скрипя и шумно вздыхая, ползает туда-сюда паром: несколько пустых железных бочек и деревянный настил. На одной бочке белой краской написано криво «Чайка».
Излет лета: время сбора плодов. И паром с того берега, где сразу начинается тайга, перевозит к нам грибников. Их мотоциклы, заляпанные грязью и мокрыми листьями, похожи на уставших собак. Из горбовиков и корзин, прикрытых платками, на Божий свет выползают лесные паучки – сонно таращатся и засыпают.
Быстро темнеет. В сумерках громады гор с ледовыми головами придвигаются и почти нависают над костерком. Костерок в вечерней сырости с трудом пробивает пламя, но постреливает, едва грея подле себя воздух.
Жилье паромщика – бывшая железная будка, в которой когда-то возили хлеб (это слово еще можно прочесть на боку). Сам паромщик, старый бурят, весь день работает до одури, успевая засовывать в сапог измятые рубли. К вечеру народу меньше – паромщик уже изрядно выпил, возлюбил мир и лишь тогда замечает меня…
– Идите сюда, ей! – кричит он мне.
Лицо его заросло седой твердой щетиной, глаза, глядя на огонь, слезятся. Самокрутка крепчайшего табаку трещит и рассыпает искры.
– Как вас зовут? – спрашиваю, когда он, откашлявшись, отдувается и сплевывает с языка табачинки.
– Карл зовут. Санданаевич по отчеству. Где родился, где крестился – все забыл! – он смеется своей шутке и снова надолго закашливается.
Как до сих пор жив Карл Санданаевич – непонятно. Он дышит натужно, его бронхи сипят, пытаясь гнать воздух…
– Аюшеев! – кричат ему с того берега.
– Ай?
– Давай свой паром свой!
– А, иду, мать-перемать! – весело матерится он и подхватывается.
Снова, жалостно скрипя, паром уходит – уже в темноту. Отсюда слышно, как журчит вода между бочек. Потом Аюшеев где-то проверяет переметы и приносит к огню большого снулого линка и злых щурят. Старуха, тихая, как тень, потрошит улов – внутренности валятся в траву. Остро пахнет рыбой, рекой, дымом.
– А как вашу жену зовут?
– Это баба моя, – будто не расслышав, кивает на жену паромщик. – Старая. Уже старей меня будет…
– А что с руками у вас, Карл Санданаевич? – я гляжу, как он сворачивает цигарку – не пальцами, а багровыми обрубками.
– На войне сильно поранили, ага. В городе Горький лежал. Из госпиталя вышел – командир говорит: а в танк сядешь? Я говорю: сяду. А мы стрелять будем – сядешь? Я говорю: сяду. Они пушку испытывали, ага. Ну, как дали в башню – ничего не помню. Горел весь, мать-перемать… А медаль «Отважную» дали. И отпуск дали – до конца войны. Вот ее, – он снова кивает на старуху, – ее взял. Она, девка, ох, красивая была. Она ребятишков сильно хотела. А я, мать-перемать, не могу делать ребятишков! Ну и выла каждую ночь. Я шибко ее лупил. Теперь старая стала, уже не воет…
Паромщица режет черный хлеб. Ставит перед нами стаканы и миски с ухой. Не глядя, бросает каждому щепоть перца.
Он разливает водку молча, не спрашивая. Я не отказываюсь: зачем?
Уха сразу обжигает язык, перец – горло, и вкуса я уже не чувствую. Старик пьет водку шумно – она бежит мимо рта, а он ест, фыркая и отирая пот грязным рукавом. И снова снаряжает махорку, пока старуха на пне строгает топором плиту прессованного чая. В котел с чаем она бросает горсть соли и льет молоко. Пьем чай – жжение во рту проходит.
Впотьмах спускаюсь к воде – полощу миску. А ведь уже видно: будет гроза.
В Саянах стали пересверкивать молнии. Замечаю, как тихо стало вокруг. Привязанная лошадь нахлестывает себя хвостом. Со слабым аханьем рушатся в костре сиреневые угли. И вдруг пропали комары.
– Гроза будет, – говорит Аюшеев. – Однако, спать надо.
Он уходит в будку и оттуда кричит:
– На лавке спать будете? Ложитесь, пожалуйста…
Первые крупные капли бьют в горячую золу и вздымают серые фонтанчики.
Внезапно посередине луга пыхнула и с шипением сгорела белая молния. Наверху рвануло так, что дрогнули деревья. Когда блеснула другая молния, я увидел – лошадь с оборванной уздой скачет к лесу.
И грянул плотный дождь.
Я лежу, накрытый тулупом. От него кисло пахнет овчиной. Храпят Аюшеев и его несчастливая жена.
Гремит, смещаясь к Иркутску, гроза.
Я еще не знаю, что машина, посланная за мной из высокогорной обсерватории, увязла в лесу. Я не знаю, что здесь, на этой переправе, мне предстоит провести еще день – один из немногих дней безделья и непонятного счастья.
И снова будет утро – пасмурное. И я выпью чай с молоком – остывший…
Алена Рычкова-Закаблуковская
Родилась в 1973 году в селе Баклаши Иркутской области, где и прошло детство. Окончила САПЭУ. Живет в Иркутске. Работает воспитателем. Автор книги стихов «В богородский сад».
***
Ребёнок, проходя через врата,
Не думает, что будет жизнь не та.
Врач, прорезая дырку в животе,
Не думает, что ворота не те.
Берёт в ладони крошечный комок
И говорит: ну слава Те… помог.
***
Едва касаясь темени и животов раздутых,
Храни Господь беременных во всякую минуту.
Чего им там отмерено от взмаха и до взмаха?
Дитя глядит растерянно на мир из батискафа –
Снуют повсюду граждане, шуршат под облаками,
Не замечают, важные, того, кто вверх ногами
Плывёт в толпе изменчивой. И день исходит светом
Над маленькой застенчивой беременной планетой.
***
Окно из баньки вытекает в сад,
Туда где зреют зёрна облепихи.
Какие б мир не сотрясали вихри,
Они висят. Во все глаза глядят…
И ты стоишь пред ними, наг и тих.
Или душа твоя стоит босая?
Оконце в садик, шепот облепих.
Калитка рая.
***
Я кутаю яблони, словно детей готовлю к прогулке неблизкой.
По капельке свет отползает с ветвей вовнутрь оловянного диска,
Плывущего медленно в белой пыли, привычной дорогой, на запад.
А саженцы малые, как журавли, пружиня мосластые лапы,
Того и гляди – упорхнут к облакам, взмахнув на прощанье дерюгой.
Но разве поднимется чья-то рука сдержать их стремление к югу?
Случится такое, я в землю врасту и стану глядеть, обмирая,
Как кустик незрелый курлычет во льду, а сад, словно дикая стая,
Встаёт на крыло и зовёт за кордон. Вот корни, державшие мёртво,
Срываются с дёрна, не чуя урон и в папиной куртке потёртой
Взлетает вожак у села на виду, скрывается прочь за оградой...
Я кутаю яблони в нашем саду. Я, папочка, знаю – так надо.
Хоронили удода
Ты помнишь, как мы хоронили удода.
Стрекозы и мошки садились на воду
И падало солнце в утиную заводь,
Но нам не хотелось играться и плавать.
В нарядной коробке, на кукольных тряпках,
Усопшая птица скукожила лапки --
Как два кулачка, и нахохлила грудку.
Как будто удод задремал на минутку,
Пока мы копали могилу в суглинке,
Затем выстилали – травинка к травинке.
Нелепый такой ритуал человечий
Сводил над землёй наши хрупкие плечи
И остро лопатки, как крылышки птичьи,
Светились сквозь платья. Меняя обличье,
Дрожали над заводью знойные тени,
Когда, отрясая суглинок с коленей
Сухие былинки и прах с ягодиц,
Сквозь пух проступало на свет оперение.
Мы были похожи на маленьких птиц,
Прошедших негласный обряд посвящения.
Камешек
Я камешек-голыш на берегу речном,
Ушедший в зыбкий ил наполовину.
Когда-нибудь и я врасту боками в дно
А ныне, как могу, выпячиваю спину.
Я здесь лежу сто лет, вдыхая аромат
На пряном чабреце настоянного сусла.
Прут сорок сороков чрез бурный перекат
И, кажется, река опять меняет русло.
А берег каменист - тот брат тебе, тот сват.
Тот вышоркан в песок о крепкий зад валунный.
Теснят меня, теснят и мнится им, что лунный
Обкатанный голыш на скате звёздной крыши
Такой же, как они, лишь брошенный повыше…
Константин Максимов
Родился в 1984 году. Живет в г. Зима. Пишет стихи и прозу. Автор поэтической книги «Ассоциации», книги рассказов «Пустыня», которая вышла в Иркутске в 2015 году. Повесть «Газ» напечатана во втором выпуске «Антологии прозы двадцатилетних», вышедшей в Санкт-Петербурге в издательстве «Лимбус». Рассказы печатались в альманахе «Зеленая лампа», в журналах "Юность" и "Новая Юность». Лауреат областной конференции "Молодость. Творчество. Современность». Член Союза российских писателей. 
ПРОГУЛКА
Вдоль вереницы грязных гаражей топали Петька и его лучший друг Михаил Полеев и от нечего делать часто курили.
Захотев курить, Петька просто протягивал руку, а Михаил Полеев подпрыгивал и доставал для него очередную сигарету из пачки, чуть волнуясь, впрочем, так как сигареты кончались. Топая за Петькой, Михаил Полеев щупал пачку в кармане и размышлял — говорить Петьке о сигаретах или не говорить — и сказал бы давно, если бы в дороге они разговаривали. Но всю дорогу они топали молча и совсем не разговаривали. Петька привычно молчал, а Михаил Полеев не решался заговорить и вздыхал. Терзался, посматривал на Петьку, разговаривал с ним внутри себя, а Петька бодро топал на два шага впереди, курил, смотрел вперёд и периодически совсем забывал про Михаила Полеева. Думал о своём, о делах. Потом вспоминал: «Тут же мой лучший друг, Михаил Полеев!» — протягивал руку, брал сигарету и снова забывал.
Михаил Полеев обречённо семенил за ним и поглядывал по сторонам. Местность была безлюдная и убогая — представляла собой собственно коридор из ржавых гаражей. Гаражи тянулись уже минут двадцать, а за гаражами мелькала стихийная помойка. Воняло дымом. От видов местности Михаилу Полееву было совсем не по себе, он тяжело вздыхал, смотрел по сторонам и морщился при виде нечистот, валяющихся то тут, то там. За двадцать минут они встретили лишь ораву детей, прыгающих по кучам опилок, и старика с ведром — а гаражи всё тянутся и тянутся, уже полчаса прошло.
Петька широко махал руками — шёл всё бодрее и быстрее, стремился к цели, будто всё ему легко и нипочем. А Михаил Полеев сжимался, уставал и отставал от Петьки всё дальше и дальше. Михаилу Полееву было тяжело и жарко, неуютно. Ему казалось, что на прогулках принято смотреть друг на друга, общаться, разговаривать, смеяться, обсуждать события и обмениваться ментальной энергией — так время проще скоротать до бутылки, но время текло тяжело и монотонно, так же как шёл Михаил Полеев, смотря то на широкую спину Петьки, то под свои ботинки. А хмурые гаражи всё тянутся и тянутся, конца не видать. «Наверняка в этих гаражах хранятся автомобили — сесть бы в автомобиль, включить радио и поехать с ветерком!» — мечтал Михаил Полеев и улыбался, представляя, как бы было хорошо. Петька бы сидел за рулём, а Михаил Полеев был бы уже выпивший…
Вдруг Петька остановился, обернулся, подождал, пока дойдёт Михаил Полеев, и твёрдо сказал:
— Ща улица начнёт, на ней моя бабёнка живёт. Надо раздельно идти нам, а то она меня возьмёт, и не выпьем. Я сейчас пойду, а ты минуток через пять тоже пойдёшь, ага. В конце улицы тогда встретимся, и всё.
— Что «всё»? — аккуратно спросил Михаил Полеев.
— Всё, дальше пойдём.
И посмотрел пристально.
— Ах, хорошо, — сказал Михаил Полеев.
— Ну, стой тут и жди, потом иди.
— Хорошо, — пробормотал Михаил Полеев.
Михаил Полеев остановился, а Петька потопал дальше, завернул за один из гаражей и исчез.
Михаил Полеев остался один в незнакомой неприятной местности, где могут шататься подростки и извращенцы — в гаражах случаются страшные события, жуткие находки порой бывают, трупы бывают. А рядом ещё и помойка.
Задумчиво вытащив пачку из кармана, Михаил Полеев обнаружил, что сигареты кончились. «Как так случилось? — удивился Михаил Полеев. — Я трогал пачку в кармане, вытаскивал сигареты и давал Петьке, а сам не заметил, как пачка кончилась. Размышлял о том, что сигареты кончаются, а они действительно кончались, сам и не заметил. Ну, ладно — надо идти. Надо Петьке сказать, что курево купить надо, мы курим много, надо поменьше курить». И Михаил Полеев потопал следом за Петькой, вспоминая, как болел когда-то туберкулёзом.
Завернув за гараж, он преодолел заросли полыни и оказался на длинной улице деревянных избушек. В воздухе витала пыль и летали зелёные мухи, из глубин доносилась музыка. Михаил Полеев осторожно потопал вдоль заборов, посматривая на обшарпанные лавочки, а в голове его рождались мысли: «Сесть бы и посидеть, а лучше лечь и полежать, подремать. Но необходимо идти — стремиться вперёд, невзирая на усталость! Надо себя преодолевать!»
Доносились громкие кашель и скрипы, с одного двора вышел мужик с собачьей головой и, пройдя мимо Михаила Полеева, исчез. «Так, значит, здесь живут люди», — подумал Михаил Полеев, хоть это было понятно. Надо сказать, он уже плохо соображал от жары и усталости. Ноги болели и топали медленно, а улица всё тянулась и тянулась — за домом вырастал следующий дом, одинаковые деревянные заборы слились в один. «Ох, поскорей бы выпить, — думал Михаил Полеев. — Поскорей бы напиться до потери чувств, до забытья, и упасть куда-нибудь, хоть прямо на землю. Валяться на земле и спать, спать пьяным». И сам испугался своих мыслей: «Нет, необязательно очень напиваться, конечно. Просто выпить рюмочку, или пять, водки или спирту — неважно чего, только бы поскорее. Ох, помоги мне, Господи!»
Михаил Полеев захотел устремить глаза в небеса, но, подняв лицо, увидел, что впереди осталось избушки три и улица кончается. Это его очень обрадовало и взволновало — взволновав, дало свежих сил, и ноги потопали быстрее. Где-то за последним домом его должен ожидать Петька, который поведёт его в хорошее место, где они выпьют. Осталось чуть-чуть. Вот улица кончилась, череда избушек осталась за спиной, и Михаил Полеев вышел на огромный городской пустырь. Петьки не было. Михаил Полеев вертел головой, размышляя: «Как же так, где же Петька?! Мы же договаривались. Что же делать? Я не знаю куда идти, я тут никогда раньше не был, я тут ничего не знаю, я тут никого не знаю, я весьма растерян, я весьма паникую! Где же Петька? Петьки нигде нет». Да, Петьки не было. Был лишь городской пустырь, уходящий вдаль серой безжизненной дырой.
Михаил почувствовал, что остался один и идти ему без Петьки некуда. Внутри всё увяло, опустилось и оборвалось. Тело согнулось, руки свесились, ноги подкосились, лицо потемнело, глаза обезумели. Солнце скрылось за тучами. Налетел ветерок и поволок пыль, бумажки и пакеты. Впереди простирался безбрежный пустырь с волнами грязной травы. Пустырь волновался. Миша тоже волновался и вертел головой, никого вокруг не было.
«Что же это? — думал Миша, закусив губу. — Что же теперь?»
— Эй, ты чего стоишь?! — услышал он женский окрик. Огляделся и увидел стоящую у деревянного вагончика девушку. Вагончик торчал из ямы. Миша побрёл в сторону девушки и, подойдя ближе, увидел, что это не вагончик, а местный магазин. Девушка у вагончика была полноватая и милая, с мелкими чертами лица. Она курила.
— Здравствуйте, — сказал Миша.
— Ага, тоже здравствуй, — сказала девушка.
— А можно ли зайти? — спросил Мишенька.
— Покупать будешь?
— Боюсь, что нет. Деньги остались у Петьки, — печально ответил Мишенька.
— Если без денег, чего тогда заходить? — нахмурилась девушка.
— Может быть, Петька пошутил и у вас спрятался? — игриво спросил Мишенька.
— Давай, мужик, топай отсюда! Нет тут никакого Петьки, и не было! — визгливо и очень громко крикнула девушка.
— Вы очень красивая, — осторожно сказал Мишенька, подходя поближе.
— Давай-давай, проваливай! Ноги в руки и пошёл дальше!
Мишенька смиренно качнул головой и отвернулся. Постоял, переминаясь с ноги на ногу. Присел на корточки и на корточках, словно гусёнок, повернулся к девушке. Девушка курила и грозно смотрела сверху на Мишеньку, будто хотела ударить ногой, но поняла, что он совсем безобиден.
— Вы очень красивая и симпатичная, — пролепетал Мишенька.
— Ладно тебе, — смутилась девушка.
— Всё равно уходи, замужем я.
Бросила бычок, сплюнула и убежала в магазин, громко хлопнув дверью.
Мишенька подтянулся к магазину, привстал и заглянул в окно, но ничего не увидел, так как висели занавески. Заходить нельзя, заходить ему не разрешили. И спросить сигаретку он не решился — не успел. Мишенька вздохнул. Оставалось одно — продолжать шагать прямо, в неизвестность, так как дорогу назад Мишенька уже и позабыл. К тому же дорога назад виделась такой долгой и невыносимой, что, вспоминая, Мишенька мотал головой.
Впереди огромной серой дырой зиял пустырь, и ветер широко гулял по нему, колыхая траву. Пустырь дышал, пустырь звал. Мишенька сделал шаг, второй, третий, прошёл незримую черту, и вот он уже топает по пустырю, впереди — размытые городские дали. Волосы и одежды Мишеньки трепещут, ветер бьёт в лицо, а ноги путаются в траве и тонут в рыхлой земле. Мысли в голове дикие, отчаянные и возвышенные. Птицы кричат и кружат над головой. И представлялось Мишеньке, будто идёт он по вольному русскому полю, идёт долго, и нет никого на белом свете, он один остался. И топает Мишенька куда хочет — хочешь налево, хочешь направо, хочешь прямо, только не назад — а кругом пустырь, то есть поле, великое русское поле. Поле колышется травой и раскачивается перед глазами — качается, качается, уходит вбок и внезапно опрокидывается. Мишенька лежит на земле и думает: «Вот какой день, вот какой я, вот какова жизнь, всё приходит и уходит, всё уходит и приходит, как одиноки люди, как одинок мир, как одинок я, небо течёт, вещество плывёт, надо идти, надо спешить, ничего больше нет, всё растворилось во мне, надо только не забыть про глаза, не мертвить глаза, надо пускать жизнь в глаза». Всё растворяется — и очнулся Мишенька от холода, лёжа на сиденье в салоне автобуса.
Пассажиров, кроме него, нет. Водитель в кепке обречённо крутит баранку и смотрит на дорогу в свете фар. Глухо звучит шансон. Равномерно гудит мотор, а за окном тёмная ночь и горят редкие огни, где едет автобус — непонятно. Мишенька сонно повертел головой. Он не помнил, как оказался в автобусе, денег у него нет, и ведь не пьяный. «Ну, хорошо. Буду ехать. Уже не пропаду», — подумал Мишенька. Решил приподняться, но усталость нахлынула волной, и он, обняв сиденье, снова уснул.
Александр Кашицын
Родился в 1948 году в селе Слободское Горьковской области. Учился в Пермском университете, Институте водного хозяйства, Литературном институте им. Горького. Жил в Перми, Твери. Работал слесарем, начальником причала в порту, начальником цеха, мастером и прорабом на строительстве. Последние 25 лет жизни жил в Саянске, где в том числе много занимался редакторской работой и переводами. Перевёл «Слово о полку Игореве», работал над переводами сонетов Шекспира, американских поэтов XIX-XX веков. В гимназии Саянска занимался со школьниками, вёл «Практикум поэтического языка», выпустил целую серию школьных поэтических альманахов.
***
Вползают туманы несмело,
осенней прохладой дыша,
и всем, чем давно отболела,
вновь заболевает душа,
всем тем, что мелькнуло, летевши,
а громом теперь донеслось
в туманы лесов опустевших,
просвеченных солнцем насквозь,
где время напрасно лечило
ожоги от встреч и потерь –
всё то, что Поэзией было,
услышанной только теперь.
***
Страна живёт напропалую,
закон один лишь не поправ:
холоп сиятельный ворует,
но не ворует нищий граф.
Погрязший по уши в Европе,
переводил добро в дерьмо –
неисправимо на холопе
его холопское клеймо.
Из грязи в князи – бесполезно
и не холопом быть нельзя,
покамест никуда не лезут
не самодельные князья.
Пока таинственно и глухо,
какими судьбами, бог весть,
в России есть дворянство духа,
куда холопству не пролезть…
Пускай с бездарностью грошовой,
и задницею к алтарю,
на фрески Грека и Рублёва
малюет пачкотню свою
холоп, который слеп к утратам,
не понимая до сих пор,
что будет высший реставратор
и не оспоришь приговор.
***
Тихая добрая лошадь
фыркает возле плеча,
а на Сенатскую площадь
шла подо мной, горяча…
Что ты, родная, не надо!
Если случится опять,
именно возле Сената
вылетим погарцевать,
предполагая едва ли,
что занесёт нас сюда…
Вот мы и отгарцевали –
это ль, родная, беда?..
Худо, что строй многолюден,
и, проходя сквозь него,
в каждом, поднявшем шпицрутен,
видишь себя самого.
***
Опять свободу обретая
на сон грядущий Естества,
неудержимо отлетает
и паутина и листва,
и птичьих крыл прозрачный шорох
с непостижимой высоты,
где мимолетных метеоров
заатмосферные следы,
и перед тем, как удалиться,
колебля сумрак голубой,
сияют встреченные лица,
как бы летя над мостовой…
Исчезновения на грани,
всё отлетает, торопясь,
с непостижимыми мирами
почуя родственную связь.
Но лишь душа покинет тело
на устремлённое крыло,
как все в Природе отлетело
и первым снегом залегло.
Однако зов грядущий слыша,
и всё уверенней в крыле,
взлетаешь год от года выше…
Да больше тянешься к земле.
***
Опустошённость завершая,
последний лист слетает в сад,
когда в утратах утешает
лишь окончательность утрат.
Последний лист по ветру пущен,
и наступила благодать,
подозревая о грядущем,
его свершений ожидать.
Опять тревожится до срока
в Природе, сирой и нагой,
в которой так видать далёко,
что до всего подать рукой,
что неподверженная тленью,
перестрадавшая его,
душа стремится к обновленью,
не забывая ничего,
а сердцу, бьющемуся часто,
необходимей, чем вчера –
пора прощать, пора прощаться
и жить пора,
и жить пора.
Фото из открытых источников.
