Слово редактора
В этом номере мы предлагаем вниманию наших читателей прозаические миниатюры Алёны Рычковой-Закаблуковской, которая до сего момента выступала только как поэт (в том числе и на страницах «МК Байкал»). Эти маленькие рассказы достойны внимания не только потому, что они хорошо исполнены, но также и потому, что они волшебным образом отражают суть того, что в обиходе называют настоящим народным духом. Затертое, расхожее выражение словно оживает, набирает силы в этих миниатюрах. Они не фольклорны – они словно выросли из земли. В них нет фальши, нет искусственности – они естественны. В них человек, заново переживающий свои детство и юность, припоминает вещи и впечатления, которые в конце концов и делают его человеком. Второй наш автор, поэт из Братска Татьяна Безридная, в своих стихах продолжает тему глубоко личных переживаний, правда, принципиально другого толка: поэт-лирик существует в переживании моментальном, у него все происходит сейчас, в точке наивысшего напряжения чувств. «Только бы выжить, а там поглядим» – таков принцип этой отчаянной и отважной женской лирики. И кстати, в этом году и у Татьяны Безридной, и у Алёны Рычковой-Закаблуковской выходят новые поэтические книги, с чем я могу нас с вами, уважаемые читатели, поздравить – книги обещают быть интересными.
Светлана Михеева
Алёна Рычкова-Закаблуковская
Родилась в 1973 году в селе Баклаши Иркутской области, где прошло детство. Окончила САПЭУ. Живет в Иркутске. Автор книг стихов «В богородский сад» и «Птица сороказим». Член Союза российских писателей. Участник Фестиваля поэзии на Байкале, фестиваля КУБ (Красноярск). Публиковалась в литературных журналах «Плавучий мост», «Байкал», «Юность», «Сибирские огни», в альманахах «Паровоз», «Глагол» и др. Дипломант международного поэтического конкурса «Эмигрантская лира», международного литературного конкурса «Чемпионат Балтии по русской поэзии», подборка стихов вошла в шорт-лист конкурса «Заблудившийся трамвай».
Гадина
В детстве её возили к бабке Шуре от испуга лечить. Бабка лила воск в старый алюминиевый ковшик. Воск застывал в воде, свивался в клубок.
– Что видишь? Змеи, змеи… – шамкала бабка беззубым ртом.
«Бабка – дура», – думала она, сохраняя собственную тайну. Какие змеи? Откуда им взяться? Живьём их не видела никогда. Помнится, летом, в покосную пору, за рекой, отец велел не шуметь на тропе. Тропа песчаного сланца круто вела вверх, осыпалась под ногами. Но ни одна змея не осмелилась переползти дорогу. Страшилки для маленьких детей. Ей было жалко змей, как и всякую тварь бессловесную. Особенно после рассказа соседа. Молодой парень, гордясь собой, вещал:
– Не успела она на меня прыгнуть! Я ей на голову сапогом наступил и раздавил!
Добрая девочка внутри её существа мгновенно сжалась до точки и вместо неё выступила другая… Отец всегда чувствовал появление этой другой. Взгляда той другой он не переносил.
«Тебе бы на голову кто наступил», – молча выговаривала в ней скрытая сила и испепеляла парня внутренним огнём.
Змей она не боялась. Причиной визита к знахарке стал её ночной кошмар. Толком объяснить его она не могла потому, как слов таких в своём детском багаже не имела.
Той ночью она вцепилась ручонками в подол подошедшей к кровати матери. Мать не успела опомниться, как дитя вскарабкалось к ней на плечо, а затем, перегнувшись, сползло по спине на пол и забилось под кровать.
Её поймали, бьющуюся и шипящую от ярости и страха, вынесли на свет.
Во сне она видела своё рождение – вот она, пятилетняя, проходит родовые пути. Животный страх тащит её сквозь влажный узкий ход. Задыхаясь и захлёбываясь сукровицей, она раздирает упругую плоть и выпадает на свет, мокрая дымящаяся… и прочь-прочь, не смея оглянуться назад, ибо там в смертных корчах содрогается тело её матери... и она, маленькая гадина, причина её смерти.
Осознание вернулось к ней на коленях у матери. Мама, живая и невредимая, гладила её облепленное мокрыми волосами лицо.
Янтарины
У Сашки, первой моей любови, была бабка Гаша. Колоритная такая, из семейских. Из Забайкалья перевезла она в Баклаши весь свой гардероб. Старинные рубахи в мелкий цветочек по тёмному полю, долгие юбки и сарафаны в пол. Платок завязывала по-особому. Губы поджимала по-особому. Над скорбной скобкой рта, над прямым носом голубели хрусталинки глаз чистейшей воды. Но самым главным притяжением для меня во всем её облике были те самые бусы – семейские янтарины. И моя бабка Дуня нашивала когда-то такие. Где-то они теперь?
Были у бабки Гаши и другие бусы, попроще. Одни из них деревянные, красные, шарообразные. Однажды довелось увидеть мне такие в сельском универмаге.
– Папа! Купи! – потребовала я.
Не янтарины, так хоть такие. Просьба моя отца огорчила. Бусы эти, в его понимании, были верхом безвкусия. Безобразнее их были разве что те самые диалектные словечки, которым я радостно научилась в забайкальском Афонькино, на родине мамы.
«Хлебай шулю, паря!», «эвон» вместо «это», «бравенький» вместо «красивый» – все они накрепко осели на моем языке. Ими продолжительное время терзала я слух отца. Про красные бусы не могло быть и речи. Позднее, с Рижского взморья, привёз отец в подарок матери янтарное ожерелье и серьги. Но разве же можно их сравнить с бесценной семейной реликвией.
А бабка Гаша по-прежнему торжественно несла по деревне свою стать, украшенную как елка в новогодье. Тыща верст отделяли её от семейского быта и уклада. Но и здесь, в Прибайкалье, она сама была основа и уклад. Вокруг нее лепилось все её семейство.
Внук её Сашка был старше меня на пять лет. Когда родители приводили меня, трёхлетнюю, к ним в гости, он радостно брал меня за руку и объявлял всем:
– Это моя невеста!
Невеста заливалась румянцем и пряталась за спину матери. Время шло, и детское это величание не забылось, обрело другой смысл, когда пришла пора юношеской любви. Сашка вырос в статного парня, белокурого и чернобрового. Из меня вылупилась славная девка с косой до колен. Но любви нашей не суждено было преступить запретного. Она словно зациклилась сама на себе, жила сама в себя. Разметала нас по разные стороны и осталась чистой и непорочной.
В армию Сашку проводила бойкая моя подружка Танька. Она же и встретила. Мать Сашкина, тетя Маша, Казаренчиха, всё время его службы ходила к моей бабке, глядела на меня украдкой, вздыхала, де какая девка уродилась, хороша Маша – жаль, что не наша. Однажды принесла Сашкину фотографию. Бабушка, Вера Николаевна, потом осторожно, словно боясь колыхнуть темную воду, говорила мне:
– До чего парень хорош собой. И высокий, и статной. Волосы как лён, а брови черные. И глаза голубые, бабкины, Гашины.
Вода качнулась и замерла. Только где-то в темной глубине сместился тяжелый камень, проскользил отвесно и лёг на самое дно. Вода сомкнула волны. Как похоронила.
…Осенью Сашка вернулся. Недолго думая, молодые сошлись до свадьбы и жили вместе до назначенного срока. И платье было куплено, и гости званы.
Однажды Казаренчиха прибежала к бабушке возбуждённая: разошлись молодые! Перед самой свадьбой! В баню пошли. Смеялись, радостные. А оттуда вернулись врозь.
Таньке молчать бы, дуре, да видно, чёрт дернул за язык. Возьми и скажи мужу-то будущему:
– Тебя ведь подружка моя любит. Или ты не знаешь?
А он и отвечает, знаю, мол.
– А если бы она сейчас пришла сюда и сказала тебе – люблю тебя, что бы ты сделал?
– Я бы пошел за ней…
На том и свадьбе конец.
Прошли круги по воде. Река обогнула камень, разлилась на два рукава, и каждый поплыл своей дорогой. Он – быстрой и короткой. Я – долгой и прямой.
Далеко утекла река моя от того камня. Остались под ним наследные янтарины. И бабкины Гашины, и бабкины Дунины.
Там, где комод и стол остаются большими
Там, где комод и стол остаются большими, где под стол текут домотканые дорожки, по пути пересекаясь с годовыми кольцами прикроватных ковриков, там над бабкиной кроватью висит ковёр. Не то с ромбами, не то с оленями. А сама кровать плывет, как белоснежный фрегат под подушками раздутых парусов. Из-под бледно-кремового пикейного покрывала по краю выбивается пена кружевного подзора.
– Алёнка-Танька! – говорит дед, обращаясь и ко мне, и к сестре моей Танюшке заодно, соединив наши имена вместе, ибо мы в его представлении неотделимы друг от друга и от него самого, как пальцы от руки.
– Алёнка-Танька! Застилай постель так, чтобы ее из Шелехова было видно! – говорит дед.
И я ровняю-утюжу рубчик по краю постели, как стрелку на выходных отцовских штанах.
Под окном снежная баба пялит пустынные дырья глаз, щерится чёрными огарышами зубов. Вурдалачка с косами соломенными особенно хороша лунными ночами, когда снег мерцает и скрипит. И жутко и сладко лежать, зажмурившись, под одеялом и представлять, как ходит она по двору и заглядывает в окна. Странные тени блуждают по комнатам. Они уходят с первым петушиным криком. Но тайна висит в теплом воздухе избы до самого рассвета и после прячется весь день по темным углам. Иногда она прорывает тонкую завесу дня, и в доме творится странное.
Вот дядька Славентий укладывает меня спать среди бела дня. Оно и понятно – всю ночь он гулеванил и теперь его охватывает необоримый сон. Чтобы не оставлять меня без присмотра, он придумывает мне внеурочный тихий час. Ухватив за руку и за ногу, как бессловесную животную, он забрасывает меня на кровать поближе к печи. Сам заваливается рядом, отрезав путь к отступлению. Повернувшись ко мне спиной, он блаженно обхватывает подушку и повисает на самом краю кровати.
– Баю-баюшки-баю, не ложися на краю! Придет серенький волчок и ухватит за бочок! – бубню я себе под нос.
– А ну тсссс… – дядька переходит на продолжительный свист.
– Савва, расскажи мне сказку!
Дядька молчит.
– Савва, ну расскажи! Или пусти меня на диван.
В ответ раздаётся храп. Я упираюсь спиной в печь, ногами в дядькину поясницу и совершаю уверенный жим – дядька летит на пол. Пока он поднимается, мне удаётся вырваться.
– Тебя там волк сожрет! – слышу я вслед, но забираюсь на диван и радостно праздную свободу.
Одинокая радость скоротечна и скучна. Радость не в радость, если ею не с кем поделиться. Я листаю книгу. Картинка сменяет картинку. Свинарка и пастух, роза и соловей. Вот уже старая штопальная игла плавно скользит на дно канавы. Зеленоватая вода качается под деревянными мостками и бликами хлюпает в потолок. Кораблик уносит мутный поток.
В это время диван подо мной издаёт протяжный рык. Широко открыв зубастую пасть, он приподнимает меня вверх и тут же стремительно обрушивает вниз. Долгим гудением пружин полнится диванная утроба, гудит мне через всю комнату. Гудит до тех пор, пока я, переметнувшись через дядьку, не замираю за его спиной, вцепившись в него руками и ногами.
– Савва, там волк!
– Какой волк? С ума сошла? Нет никаких волков!
Вечерние тени поднимаются из углов, над домами стоят высокие дымы. Снежная баба синеет за окном, дожидаясь лунного своего часа…
Петух
Мне четыре года. Я рисую петуха. Большого, красивого петуха. Петух получается замечательный. Подходит дядька Славентий.
– Савва, посмотри какой у меня петух!
– Это не петух, – говорит он, – это корова!
Он берёт у меня карандаш и пририсовывает петуху вымя. Какой кошмар, думаю я. Почему корова? Вот же клюв! Борода, гребешок... Крылышки! Кошусь на дядьку – Славентий серьёзен как никогда. Наверное, ему видней. Наверное, я и правда как-то не так нарисовала петуха. Наверное, он получился слишком большой...
Старательно вывожу новую птичку. Только чуть-чуть поменьше.
– Савва! Посмотри!
– Это ко-ро-ва! – утверждает дядька и снова пририсовывает петуху вымя.
Да что же это такое! Я чуть не плачу, но упорно и заново рисую коварную птицу. Вот! Вот! Вот клюв! Вот гребешок! Вот бородка! Крылышко!
Петух готов. Славентий подходит молча. Молча глядит через моё плечо. Молча берёт карандаш и молча очерчивает вымя.
Искры из глаз! Ну как же так? Какая же это корова?
Наверное, нужно нарисовать совсем ма-а-ленькую птичку...
В уголке листа я рисую крошечного зашуганного петушонка. Вот клюв! Вот бородка! Вот гребешок! Вот крылышки! Вот ножки со шпорами! Одна. Вторая. Третья. Четвертая. Четыре великолепные петушиные ноги!
– Корова! – итожит Славентий мои труды, подхватывает карандаш и одним движением дорисовывает между птичьих ног шарообразное коровье вымя с победно торчащими сосками.
Черёмуха
Сегодня жгу в печи старую черёмуху. Черёмуховый терпкий запах витает вполне уловимо. Спилили её нынче летом. Недолговечные они дерева. Эта была здесь ещё до моего рождения. Облюбовала себе место в углу малинника.
Черёмуха растение некультурное и беспорядочное – куда хочу, туда торчу. Вот и наша постепенно заняла собой всё доступное пространство. Налегла всем телом на соседский сарай. Каждую весну укрывала его пеной благоухающей. А нынче упала. Сначала в незаметную червоточину проникла вода, постепенно пробила до самого корня. Гниль съела дерево изнутри.
Теперь сижу вот, скармливаю печи сизые черёмуховые чурбачки, словно части тела кремирую. Всё думаю: кто же теперь будет снится мне вместо нее? С детских лет часто снился мне один и тот же сон. Там, во сне, я иду к ней, продираясь сквозь малинник. Это уже и не малина совсем, а дебри непролазные. Колючие плети цепляются за одежду, оплетают щиколотки и колени. И черёмуха не черёмуха вовсе. Ягоды её черны, крупны, глянцевиты. На изломе плоть их бела и сахариста. И ведь знаю, что ягод этих брать нельзя, а беру. Разламываю пополам, и сок, прозрачный как слеза, омывает пальцы.
К горькой печали эта сладкая чёрная ягода. А бывало, и к горчайшей скорби. В одном из последних снов огромная оса не дала мне сорвать ягод. Замерла в полёте перед моим лицом, как знак восклицания, и тут же впилась в палец. Я отдернула руку и ужаснулась. Вместо жала из пальца торчал якорёк отцовского рыболовного крючка. Не ходи, мол, не трожь.
А теперь кончилась черёмуха. Останки её земного проявления свалены в дровяник. Не даст она больше плодов. Ни горьких, ни сладки. Но забор таки подпирает её дикая поросль. А сама она стоит невестой среди терний на дальнем берегу и всё так же попирает соседский сарай.
Татьяна Безридная
Родилась в Братске в 1976 году. По первой специальности – социальный работник. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Член Союза российских писателей . Постоянный участник Фестиваля поэзии на Байкале им. А. И. Кобенкова, Костроминских чтений (г. Братск). Участник Бельмасовских чтений (г. Ленинск-Кузнецкий, 2015) и красноярского фестиваля КУБ. Дипломант фестиваля «Нить Ариадны», Парадельфийских Игр (Ижевск). Работала библиотекарем, учителем, копирайтером, журналистом, сиделкой. Публиковалась в альманахах «Сибирь», «Иркутское время», «Зеленая лампа» (Иркутск), «Илья», альманахе-навигаторе Союза российских писателей «Паровозъ», журнале «Подъем» (Воронеж), журнале «Русское эхо» (Самара), в местных и областных газетах. Автор поэтических сборников: «Люблю» (1996, Санкт-Петербург - Братск), «Капризный воздух» (2003, Иркутск, «Издатель Сапронов»), «Переводы с небесного» (2013, Братск, «Полиграф»), «Человек-свеча» (2018, Иркутск, Союз российских писателей, издательская серия «Скрепка») . Живет в родном городе.
***
Кольца матери серебряны и легки.
Кольца отчие – золото роковое:
так и тянет в травы с правой сронить руки,
да взыграет тут же смертное ретивое:
мол, из адских мук не смолоть муки,
ни к столу тебе гостем и ни в черновики,
даром, что бьется в такт да пока живое.
Небо пасмурью сыплется в кольца луж.
Солнце скоро лето выбелит до изнанки.
Я тебе не жена, да и ты никакой не муж,
в разговорах больше пусто, мол, стронул гуж,
так неси теперь, не бросай с тоски да по пьянке.
Выгрызает душу болью тоска-ананке…
Молишь, гой ты, Господи, может, хватит уж…
Но не слышат кущи райские. Тишина
отзывается эхом в мыслях. Душа-пустыня.
А еще я тебя просила бы, Господине,
чтоб как смерть застанет, все не одна:
за столом друзей, вздремнув у веретена,
да хоть с псом и козой в закуте-овине –
тосковать по дочери, петь о Сыне –
и о сыне: вечна моя вина.
***
Сколько ни складывай рук на груди
более мертвым чем надо не станешь
гулких снежинок размазанный танец
терпких слезинок постой уходи
противореча себе как дождю
более-менее не успокоясь
смерть не заткнула за каменный пояс
ты возвращайся а я подожду
* * *
Без остатка помнить все, что с тобой бывало.
Даже если страшное «После бала»
снится после школы еще лет десять –
ни измерить, ни изменить, ни взвесить.
Все сомненья твои пускают тебя на ветер,
как воздушного змея – дети. На откуп смерти
рождены? – не веришь, кричишь во сне и
просыпаешься: тихие в небе снеги
опускаются в стынь предапрельских лужиц...
Стань мне мужем! Да нет, мне никто не нужен:
даже ты (а для счастья (бы) так не стоит:
надрывать, как сердце, людей устои,
как кондуктор билетики перед рейсом... )
Сомневайся, веруй, люби, надейся –
Только помни про нитку в руке ребячьей.
Это небо к тебе – все ближе, все настоящей,
настоящей тебе, бумажной, из рифм и строчек,
предназначенной только для одиночек,
что умеют, как ты, доверяя ветру,
заключить в листы тетрадные всю планету,
а потом пустить их корабликами по рекам...
Сколько можно поэтом быть, стань уже человеком!..
***
Ветер носит музыку снеговую,
Колыбелит душу сторожевую,
И она отвечает ему строкой,
Из которой напрочь исчез покой.
* * *
Никите Ноянову
Банальным истинам вдогонку
нам остаются пустяки:
снега серебряной возгонки,
поверившие в нас стихи,
тихотворения, точнее.
В прицел оконного креста:
мы по-другому не умеем,
куда бы ни звала мечта
всех прочих, – двери открывая
своим придуманным врагам,
не тая и не остывая, -
к снегам, к снегам.
***
Памяти врача Аркадия Шмиловича
У трудовой пчелы нет времени на скорбь:
в полете над собой не думаешь о тризне...
Мне взгляда твоего смиряющий укор
придется позабыть и в снах тревожных выснить.
Но выяснилось: снег, летящий свысока
(пока моя строка то в ночь, то спозаранку
на рану сыплет соль и ходит по рукам), –
порукой вечно длить веселую изнанку:
те праздники твои для беззащитных нас,
которым никогда так счастливо не пелось…
Не смейся, не спеши, весёлая весна,
изнашивая в хлам печальный этот мелос!
Но ласточкой летит в окно твоя душа,
как накрепко её в гробу ни запирали б,
все дальше по тугой невидимой спирали,
ликуя: посмотри, как песня хороша!
* * *
Не выхожу из комнаты, ошибок не совершаю,
но, как бы я ни старалась, я вам все равно чужая,
но как бы уже ни старилась, не выветрится из сердца
вот эта сплошная разница, бездомие иноверца,
иносказаний сеточка, глупая паутинка,
бывшая злая девочка, дурочка и кретинка,
слюбится – если стерпится?! А я не хочу, довольно
желчи, обидок, скепсиса, смеха на грани «больно»,
крылья полетов жаждали, да и сейчас не против,
ветра игрушка – надо же, храбрый мой самолетик,
освободись, отчаявшись, перелети границы,
и если замок на будущем, то это всего лишь снится...
* * *
Там некуда будет укрыться, от зноя сгорят лепестки.
Кабанчик уткнется в корытце, копытцем попытку реки
проделав от лужицы сонной, и к речке слетит мелюзга
всех мельче в миру насекомых, и шмель закружится, брюзга,
над крохотным столпотвореньем, направит подале крыла,
и благословенным цветеньем по-новому чтоб ожила
земля, озабочена летом, уставшая плодоносить,
небесные странницы тучки успеют июль оросить,
а там загрохочет, сверкнет, и
прокатится дождь проливной
избавит от пыльного гнета, и снова опустится зной
до вечера, где дуновеньем ласкающего ветерка
доносится запах варенья, не сваренного пока.
***
только бы выжить, а там поглядим
вновь накрывает июль-нелюдим
если не любит – и пусть, ну и что
конь приходил в допотопном пальто –
он до потопа оставил занач
ку осторожнее, катится мяч
синий, зеленый, незнамо какой
Тане легко дотянуться рукой
там из окошка видны облака
смерть до нее не достала пока
шарик земной на веревочке снов
в небе салюта сияющий сноп
брызги шутих, голоса челове
ков, каковые закончили век
красным крепленым отметила жизнь
и удалилась за воздух держись
дерзости хватит на всех а пока
тьмою твоей управляет тоска
и переводит старушек на ту
сторону тракта искать на свету
то ли очки, то ли тени свои
топать и топать еще до любви
