А вот рассказы и сказки его помнят меньше, да можно сказать, сегодня их совсем не знают. Это объяснимо – книг вышло не так чтоб много, и о них – в свое время – мало говорили. Ротенфельд затерялся на фоне веселого урагана, в который тогда, в 60-70-е, развернулась сибирская литература. Он был скромен, слишком последователен, огонь времени не касался его будто бы – недаром поэт Анатолий Кобенков о нем сказал: старомодный писатель, никуда не спешащий. Потом был БАМ, куда он вложил все свои мысли и силы. А затем наступили девяностые, в которых никакой «старомодности» вообще не было места.
Никуда не спешащий молодой Ротенфельд еще в «доиркутский» период, проживая в Усолье, что называется, не выводился из Иркутска – дружил с писателями. Особенно близко – с «коллегой» по Тульскому педагогическому институту Юлием Файбышенко, приехавшим учительствовать в Сибирь, а также с писавшим стихи Сергеем Иоффе и прозаиком Дмитрием Сергеевым. Вместе с Валентином Распутиным как журналист Ротенфельд совершил путешествие по землям, определенным под ложе Братской ГЭС: Распутин написал «Прощание с Матерой», а Ротенфельд – несколько крупных очерков (на которые был большой мастер). «Борис ходит к Валентину «на беседы», – по-доброму иронизировали друзья. По рассказам, у Ротенфельда был ключ от холостяцкой квартиры Вампилова, в которой тот проживал после развода. Короче говоря, он был внутри писательского мира, ему доверяли, его любили. А он желал быть не только другом-приятелем, чутким человеком, но и полноправным товарищем по цеху, частью писательского мира, перейдя из «сочувствующих» в члены сообщества. 
В Союз писателей СССР его и не приняли. Почему – вопрос открытый. Возможно, потому, что тогдашняя иркутская проза подняла планку очень высоко и держала ее на этой высоте крепко. Авторам отказывали, что называется, «пачками». Полагаю, стать частью этой мощной волны у Ротенфельда по самой его природе не получилось: дотошность, скрупулезность, стремление к точности факта внутренне конфликтовали с буйством всяческой природы, которая выходила из-под пера деревенщиков, с полетом идеалов и романтическим миром символов у Вампилова. Да хотя бы и со злобой дня – и тут будто бы противоречие: как журналист он всегда был «в тонусе», реагируя на требование времени ежедневно. Но многим журналистам литература грезится образцом вдумчивости, неспешности – этакой гаванью, в которую пароходы заходят, чтобы трубить о вечном и главном.
Мы видим у Ротенфельда намеки то на вздохи деревенщиков – в рассказах «Бревна», «Польская кукла», вампиловские отголоски слышимы в книге «В один прекрасный день», составленной из текстов разбросанной хронологии – от 70-х до 90-х годов. Но, так или иначе, он оставался поклонником тщательно изложенного факта, что, конечно, делало его не в пример ближе к журналистике.
В центре его рассказа всегда событие, которое совершилось или совершается в естественном течении жизни. Герой отрабатывает это событие, но не выходит за его пределы, за пределы судьбы, которая видна, как айсберг, своей верхушечкой – только в проявленном материальном, над водой. Ротенфельд почти нигде не подводит человека к психологической грани, не отягощает нуждой внезапного выбора, не драматизирует ситуацию в моменте – драма у него начинается за пределами рассказа и заканчивается также за его пределами, в реальном мире. Примером этому хотя бы история «В один прекрасный день», давшая название книжке 1999 года. История проста: двое убивают третьего, потому что тот разоблачает их мелкие и крупные преступления. Но драма созревает задолго до начала рассказа, в иной реальности – Иван Кириллович, разоблачитель, откуда-то имеет три способности: абсолютную способность к правде, способность видеть человека насквозь и летать. Способность летать имеют также преступники, которые Ивану Кирилловичу тем будто бы и сродни. Но почему они такие, какое время и какая реальность дали им жизнь, умалчивается. И заканчивается история где-то после, а может, и не заканчивается вовсе. Ибо все, что происходит, имеет глубокие причины и весомые отсроченные последствия. Ротенфельд прав – мы ведь знаем, что большая часть айсберга скрыта под водой.
В художественной реальности такой подход служит либо методом, либо симптомом. Как метод он предполагает, что все написанное автором слагается в нечто цельное, в крупное основание для размышления и переживания, состоящее из мелких, но ярких деталей – и тогда мы имеем причину и возможность для катарсиса, переживанию которого, собственно, и служит всякое произведение искусства. Как симптом он свидетельствует о неспособности автора сосредоточить художественную реальность в заданных рамках, войти в поле игры со всей серьезностью – разыграть и игру закончить. Как симптом такой подход сводит на нет авторский труд, обессиливая текст, придавая ему характер незначительного, проходящего – не-события. Парадоксальное, казалось бы, превращение события в не-событие происходит оттого, что действие развивается лишь в «видимом мире», в плане объективной реальности. У Ротенфельда – все-таки метод: события в его книгах складываются в большую общую тему, в представительную картину: поиск лучших сторон в человеке, желание человека поступить морально. Это и его личная жизненная позиция, о которой с восхищением и уважением говорили и говорят друзья. Принципиальность Ротенфельда превзошла свои границы, когда в самом конце семидесятых в Иркутске разыгралась история с диссидентом Борисом Черных – его вывезли из Иркутска, держали в Лефортово, обследовали в институте Сербского, устанавливая вменяемость, а в 1983 году посадили за «антисоветскую деятельность и пропаганду». Ротенфельд пошел в КГБ, вступиться за коллегу-писателя – хотя знал, что это бесполезно, ничего не даст, только навлечет на его собственную голову проблемы.
Гипертрофированное чувство ответственности отчасти и породило такой подход к литературе, которая у него остается близка к журналистике. Борис Ротенфельд писал медленно, тщательно – был придирчив к себе, более чем требователен. Оттого, может быть, его творческое наследие невелико – хотя, по свидетельству друзей, художественной литературой он занимался всю жизнь. При этом исполнившийся труд его абсолютно лишен влияния авторского эго, градус объективности повышен, герои совершают поступки, получают по заслугам. Это всегда хороший русский язык, порой слишком правильный, местами учительский. Конечно, он делал вылазки за его границу, обращался к плавному и мучительному «народному» языку – как в «Пироге с черемухой», в самом ярком и художественно достоверном рассказе. Он пытался поставить на службу литературе и язык объективной реальности – газетно-журнального очерка: как бы подчеркивая этим значимость самого факта происходящего на площадке рассказа. Воспитанный на литературе классической, мечтающий писать «простую честную прозу», то пускал в ход «чеховщинку» («На полустанке»), то отдавал честь Зощенко и Гоголю.
Уважая литературу и свое пребывание в ней, Ротенфельд готов был отстаивать это право – хотя бы даже и не имея почетного места члена писательского союза. «Польскую куклу», посвященную памяти матери, издавать не хотели по каким-то соображениям обкома. Но он судился и выиграл суд, книжка вышла в 1971 году. Разве кто-нибудь осмеливался в те времена оспаривать решения обкома? И вот – есть такой человек.
Борис Ротенфельд вступил в профессиональное писательское сообщество уже после развала СССР, в 1992 году – в его «либеральную половину», в Союз российских писателей. Некоторое время, после отъезда в Москву Анатолия Кобенкова, он возглавлял Иркутскую писательскую организацию Союза российских писателей. За вклад в культуру получил почетный знак от соответствующего министерства РФ. Случай Ротенфельда в нашей литературе вроде бы и не редкость – мало ли писателей, которые не собрали с этой нивы ни славы, ни денег. Но он в другом особенный: в том, что от этого в душе автора не взросли обида и разочарование, оскомина не набилась, он сохранил и приумножил в собственной душе те благие возможности человеческой природы, о которых заявлял и которых искал. Говоря словами Анатолия Кобенкова, посвятившего Борису Ротенфельду трогательное эссе, «все вырастает из его по-романтически упрямой и по-российски неизбежной тоски по совершенному человеку».
